Но он не будет делать этого. Своей храбростью, своими героическими усилиями Массена искупил вину — конечно, насколько её было можно искупить. Ладно, как бы то ни было, победа одержана. Зачем ворошить прошлое и портить друг другу настроение? Его ждёт ещё немало трудностей. Надо дорожить такими верными соратниками, как Массена.

   — Отлично, мой генерал. Мои первоначальные приказы действительны. Вы остаётесь на этих позициях. Проверьте состояние ваших аванпостов. Они должны быть очень бдительны!

Бонапарт отвернулся и краем глаза заметил, что Массена облегчённо вздохнул. Теперь с ним не будет трудностей. По крайней мере на время. По дороге назад он слегка улыбался, представляя себе, как полуголый Массена стремглав удирал от этих некстати вторгшихся австрийцев. Возможно, это послужит ему уроком. Уроком на всю оставшуюся жизнь. Как хорошо, что вчера вечером он, Бонапарт, отправил эту девушку назад! Зато теперь у него перед Массена есть моральное преимущество. И пусть этот ехидный генерал только попробует ещё раз ухмыльнуться!

Когда, вернувшись в Каркаре, он получил данные допросов пленных, выяснилось, что австрийская атака была нелепым недоразумением, следствием ошибки, которая была допущена в приказе д’Аржанто. Перед вчерашним поражением австрийский генерал приказал своему заместителю Вукассовичу, командовавшему корпусом из пяти батальонов, двинуться к Дего «завтра» и пометил приказ четырнадцатым апреля. Наверно, д’Аржанто писал приказ в полночь, поэтому и ошибся в дате на один день. Он хотел, чтобы Вукассович подошёл к Дего четырнадцатого, в день их первого сражения. (Если бы он так и поступил, французам пришлось бы совсем не сладко). Вукассович прекрасный, но исключительно педантичный солдат, — прибыв в тумане и под дождём на рассвете пятнадцатого, напал на спящих пьяниц Массена и обратил их в бегство.

Как бы то ни было, а подвергать себя ещё каким-нибудь неприятностям и сюрпризам Бонапарт не собирался. Он оставит Массена и Лагарпа в Дего и будет держать их там, пока не удостоверится, что в этом районе больше не осталось ни одного австрийца. Он мог позволить себе такую роскошь, поскольку офицер из штаба Ожеро доложил ему, что прошедшей ночью Колли трусливо оставил позиции в Монтецемоло и отвёл войска в Чеву. Теперь эту командную высоту не придётся брать штурмом — дорогостоящим развлечением, которого он больше не мог себе позволить. Ожеро сообщил, что его авангард находится за Монтецемоло и что лазутчики уже прощупали пьемонтский укреплённый лагерь. Теперь, когда он точно знал, как обстоят дела, можно было заняться этим лагерем.

Его воображению ярко представился другой вариант развития событий. Если бы он оказался на месте Колли, то тут же вмешался бы в сражение у Дего! Опасность такого нападения исподволь тревожила его весь день, нелепо потерянный у старых развалин замка Коссерия. Лишённый предприимчивости, слишком осторожный Колли избавил его от этой реальной угрозы. Это означало, что он уже достиг морального превосходства над пьемонтцами, а также то, что их командующий гораздо больше думает о собственной безопасности, нежели о нанесении ответного удара. Однако вероятность того, что Болье объединит свои силы и предпримет наступление с севера, всё ещё оставалась. До тех пор, пока Бонапарт не будет уверен, что этого не случится, он не двинется из Каркаре. Если вчера он свято верил, что с австрийцами покончено, то после полученного урока его одолевала боязнь, что Болье может предпринять последнюю отчаянную попытку, предпринять её с яростью в душе...

Бонапарт с удовольствием повторял про себя: «С яростью в сердце». Он использует эту фразу в докладе Директории. Более того, он употребит её в отчасти личном письме члену Директории Карно[33], «организатору победы» 1792 года. В этом письме он преувеличит и подчеркнёт всю рискованность занимаемой им позиции и те невероятные опасности, с которыми он успешно справился. Это сделает подвиги Бонапарта ещё более ошеломляющими и придаст вес его настоятельным просьбам в подкреплениях. Его армия понесла куда более серьёзные потери, чем это утверждали официальные источники. Если здесь он не мог толком накормить войска, то, когда они выйдут на равнины Италии, ему срочно понадобятся подкрепления, а их нельзя прислать быстро.

Утром после повторного взятия Дего, опустив голову и погрузившись в расчёты, он ехал по равнинной дороге из Каркаре в Миллезимо.

Пошёл пятый день с того момента, как он начал своё наступление из Савоны, а он всё ещё путался в этих горах вместе с голодной армией. Ему приходилось всё делать самому, лично разбираться во всех мелочах. Вот и сегодня, как только рассвело, в страхе, что Болье предпримет-таки отчаянную попытку восстановить положение, он вынужден был скакать на позиции в Дего, где Неподвижно стояли дивизии Массена и Лагарпа. Австрийцы всё ещё могли собрать примерно тридцать тысяч человек. (Если бы он был на месте Болье, то атаковал бы немедленно, используя каждого солдата и орудие). Затем он на короткое время вернулся в штаб в Каркаре, чтобы заняться утренними рапортами от командиров и дать Бертье указания по ведению обычных рутинных дел. Теперь, горько сожалея об отсутствии в штабе дельного офицера инженерных войск, он трясся на лошади в оставленный вчера Колли Монтецемоло, чтобы с этой командной высоты изучить местность и поискать пути подхода к Чеве. Ехать самому было настоящим сумасшествием. Он уже пожаловался Директории на нехватку толкового сапёра. Пожаловался заодно и на своего дряхлого командующего артиллерией: надо было, чтобы тот в случае новой тревоги, подобной вчерашней катастрофе в Дего, всегда был под рукой.

Неразбериха не мешала ему обдумывать более отдалённые, но от этого не менее серьёзные планы. В депешах из Генуи от Фейпу сообщалось, что эта республика, разрываясь между ненавистью представителей элиты и симпатиями простого народа к революционной Франции, могла в любой момент отказаться от своего нейтралитета, вступить в союз с Австрией и нанести удар по прибрежной дороге на Савону, которая служила основной коммуникацией Бонапарта. Нужно было принять предупредительные меры. Он пошлёт в Савону Четырнадцатый полк Червони с указанием провести разведку в Вольтри. Он скажет Червони, чтобы тот, если Вольтри свободен от австрийцев, направил туда сотню кавалеристов. Пусть эти кавалеристы прикрепят к шляпам лавровые ветви и, продвигаясь к Генуе, как можно громче кричат о славных победах французского оружия. Это позволит ему убить двух зайцев: укрепить тыл в Савоне и обезопасить себя от генуэзцев. Если же австрийцы больше не будут угрожать Дего и дадут ему возможность свободно двигаться на запад, он сможет оставить дорогу Савона — Каркаре и сделать своей основной коммуникацией куда более короткий и удобный путь Лоано — Бардинето. Он прикажет Червони эвакуировать склады из Савоны и ускорить отправку артиллерии — в частности, осадных орудий — в Лоано на случай, если пьемонтцы будут цепляться за Чеву.

Теперь, решая эти задачи, он подошёл к той черте, за которой начиналось явное и открытое неподчинение Парижу, на которое он втайне решился ещё до начала кампании. Подробные письменные инструкции Директории категорично требовали оставить пьемонтцев в покое, если последние уберутся с его пути, и сосредоточить все силы на выдворении австрийцев из Италии. Теперь наступил момент, когда исходя из конечных целей он мог это сделать и направить армию на разгром уже трижды битого Болье. Он же намеревался сделать нечто прямо противоположное: сначала покончить с пьемонтцами и полностью вывести их из борьбы. Последние шаги Бонапарта должны были открыто и недвусмысленно заявить о его бунтарских намерениях. Это требовало огромного мужества — даже несмотря на то что у него был Саличетти (можно ли ему доверять?), который защитил бы его перед Директорией (хотя пока он не скажет об этом Саличетти ни слова). Для молодого, малоизвестного генерала вроде него такой поступок был крайне опасен. После предательства Дюмурье на поле сражения французское правительство не слишком благосклонно относилось к генералам, которые не повиновались его указаниям. Но надо было идти на риск. Все его мечты о будущем — неясные, но ослепительные — были построены на этом. Он ехал, сжав губы и нахмурившись. Эти дураки в Париже не понимают, что он не может сражаться с австрийцами в Ломбардии, имея в тылу и на флангах враждебно настроенных пьемонтцев; сокрушив же их, он будет иметь сравнительно прямые и короткие пути коммуникации с Францией. Он всё так ясно представлял себе... Чего бы это ни стоило, он будет придерживаться этого секретного плана и поставит на карту свою карьеру. Это был Рубикон Бонапарта; рано или поздно он перейдёт его.