Бонапарт улыбнулся и секунду помолчал.

— Они ещё ничего не знают, — сказал он больше себе, чем Мармону. В его голосе звучала обычная суровость. — Сегодня мне не улыбнулась Фортуна, потому что я отверг её милости; Фортуна женщина, и чем больше она даёт мне, тем большего я требую. В наши дни никто не стремится к великому. Я должен показать пример остальным.

Четырьмя днями позднее он писал Жозефине, продолжая отправлять ей письма с каждым курьером. Он писал очень тщательно и разборчиво, почти как в прописи, чтобы Жозефина могла разобрать его ужасный почерк.

«Милан, 29-е, день.

Не знаю почему, но с сегодняшнего утра я чувствую себя более счастливым. У меня предчувствие, что ты выехала в Милан; эта мысль наполняет меня радостью. Конечно, ты поедешь через Пьемонт; дорога здесь лучше и короче. Ты приедешь в Милан, где тебе очень понравится, потому что эта страна по-настоящему прекрасна: что касается меня, то я буду так счастлив, что просто сойду с ума. Я умираю от желания увидеть тебя, носящую ребёнка. Должно быть, ты стала важной и величественной; это бы немало меня позабавило. Но вдруг ты не приедешь, вдруг ты больна? Нет, моя милая подруга, ты приедешь сюда, ты будешь прекрасно чувствовать себя; ты родишь малыша, такого же красивого, как и его мать, который будет любить тебя так же, как тебя любит его отец; а когда ты состаришься и тебе исполнится сто лет, он будет твоим счастьем и утешением. Но до тех пор остерегись любить его больше, чем меня. Я уже начинаю ревновать к нему. Прощай, моя нежная любовь, прощай, любимая; приезжай скорее — ты услышишь хорошую музыку и увидишь прекрасную Италию. Единственное, чего мне здесь не хватает, — это видеть тебя. Твой приезд сделает эту страну ещё прекраснее в моих глазах; ты ведь отлично знаешь: где бы ни была моя Жозефина, я вижу только её.

Было первое прериаля; со времени вступления Бонапарта в город прошло шесть дней. Что это были за дни! Ни один человек в его армии никогда не забудет их. Ни разу за все двадцать четыре века своего существования Милан не знал стольких дней и ночей, наполненных Лихорадочной радостью и ликованием. (Он позаботился о том, чтобы каждый из его солдат узнал, что Милан основали галлы в 580 году до Рождества Христова, что последние 1300 лет он регулярно страдал от нашествий германцев и трижды разрушался в битвах за свободу — ту магическую свободу, которая сейчас свалилась на него с неба). Все эти дни в ломбардской столице шёл непрерывный карнавал. Каждый палаццо устраивал банкеты, приёмы, балы. Каждый кабачок был заполнен народом и не закрывался ни днём, ни ночью. Модные ресторанчики «Корсия деи Серви» и «Казино де ла Чита», где лакомились мороженым и завязывали новые знакомства, были переполнены настолько, что внутри не хватало места и столики выносили наружу. За столиками сидели бронзоволицые боевые офицеры с дамами в ярких платьях, сшитых по новой революционной моде на французский манер — в длинных прямых полупрозрачных туниках из лёгкой материи, с причёсками «а-ля гильотина», когда волосы коротко срезались на затылке и шея оставалась открытой. В «Каза Танци» и других заведениях, полных по самые двери, молодые ветераны Монтенотте, Дего и Лоди в поношенных мундирах танцевали до рассвета со своими новыми пассиями. Каждый день у ворот Порта Ориентале собиралась самая изысканная публика Милана, а когда затем начиналась традиционная прогулка по обросшим старыми деревьями тенистым проспектам, коляски двигались в шесть рядов вместо двух, как бывало обычно. Каждый французский офицер, у которого была собственная или взятая взаймы лошадь, ехал рядом с коляской своей дамы; впрочем, отсутствие лошади не считалось грехом и ничуть не мешало любовным приключениям.

Миланцы выбивались из сил, чтобы угодить своим оборванным избавителям — ведь прибывшие в столицу Ломбардии офицеры обычно вдвоем-втроем по очереди носили единственные более-менее приличные штаны, а до блеска начищенная обувь зачастую не имела подмёток.

Однако и это шло им на пользу: тем интереснее, тем романтичнее казались они горожанам и особенно горожанкам. Никогда ещё местные дамы так не наслаждались жизнью, никогда так не влюблялись и не видели столь пылких кавалеров: никогда они не были такими возбудимыми, чувственными, страстными, уступчивыми. Завтра герой их романа мог отправиться в новый бой! Если в , каждой таверне, где рядовые с чувством распевали идиллическую песенку «Рядом с моей блондинкой», у каждого солдата было по возлюбленной, то что уж говорить об офицерах! Мало нашлось бы среди них таких, у кого бы не было любовницы, а то и нескольких сразу. Командир Тридцать второй бригады Дюпюи, получавший разом по десять приглашений от поклонниц и не желавший остановиться на достигнутом, позволил себе расслабиться — никто в Милане и не вспоминал о ревнивых мужьях — и угодил в госпиталь, схлопотав от одного из них две пули в живот. Список аристократических дам, бывших общепризнанными любовницами высших офицеров, включал в себя практически всю миланскую знать; однако это не мешало многим нищим офицерам низших чинов млеть от восторга при мысли о тайном соперничестве со своим прославленным командиром. Достаточно было только сказать: «Belissima, t’adoro!» («Прекраснейшая, обожаю тебя!») Этой весной, отличавшейся от прочих цветом чужеземных мундиров, главным делом стала любовь.

Бонапарта начинали слегка тревожить эти разгульные празднества; и как же было не тревожиться, если, проезжая по городу, он слышал раздававшуюся со всех сторон танцевальную музыку... Не было ни одного офицера, который не торопился бы на очередное свидание. Даже старый Бертье — вот умора! — по уши врезался в чаровницу Грассини, новую юную примадонну местной оперы, по которой сходил с ума весь Милан (однажды вечером, когда Бонапарт поехал в Ла Скала, битком набитый французскими офицерами и первыми красавицами из числа миланской аристократии, она попросила представить её Освободителю и вернулась к Бертье только после того, как получила резкий отказ). Он один не поддавался этому водовороту нежных чувств и любовных интриг. Он старался как можно дальше держаться от развлечений, которые казались ему пустой тратой времени. (Ах, если бы здесь была Жозефина!)

Пока его офицеры танцевали и завоёвывали всё новые сердца, он с головой погрузился в работу. Чего-чего, а работы ему хватало. Засевшие в цитадели австрийцы упорно не сдавались, хотя и воздерживались от стрельбы по городу; ему пришлось тщательно расписать весь ход осадных работ и йаблюдать за их выполнением: рытьём параллельных траншей и размещением батарей, которые должны были прйнудить врага к капитуляции. Предстояло разбить засевшего в Мантуе Болье и выгнать его из Италии. (Но для этого нужно было дождаться новостей о подписании мирного договора с Пьемонтом; он не мог углубляться далеко на восток, не убедившись в безопасности собственного тыла и кратчайших коммуникаций с Францией). Нужно было Создать временное правительство для Милана и всей Ломбардии: ещё не настало время Цизальпинской республики, которая представлялась ему конечной целью. (Ломбардские агитаторы серьёзно заботили его, однако он твёрдо решил, что эта, республика будет не якобинской, но умеренно либеральной и объединит всё лучшее в государстве, которому, возможно, суждено будет стать прообразом новой Италии). Хватало сложностей и с контрибуцией; надо было сообразить, как её лучше провести. Он должен был реорганизовать армию, одеть её, перевооружить большинство частей, выплатить им хотя бы часть причитавшегося жалованья (бедняги давно забыли, когда в последний раз держали в руках деньги). А кроме того, надо было ублажить парижских мерзавцев...

Однако в то солнечное утро первого прериаля, возвращаясь в палаццо Сербеллони с осадных работ вокруг цитадели, он думал совсем о других вещах. На сей раз его волновали вопросы личные и, надо признаться, весьма суетные. На рассвете он приказал расклеить по городу обращение к армии, и его разбирало авторское любопытство. Интересно было посмотреть, как воспримут это обращение в войсках.