«Скажи ему, что проклятие дунмагии убьет их всех, если они расскажут о тебе, когда принуждение потеряет силу. Благодаря этому они будут молчать: моряки – народ суеверный».
– Руарт, прошу тебя…
И тут, ослабев и не выдержав напора дунмагии, Флейм исчезла – как будто ктото задул горящую у нее внутри лампу. Теперь на меня смотрела Лиссал, злая колдунья. Она задумалась, надув губы. Я видел, как она взвешивает: возможен ли такой обман и стоит ли к нему прибегать, принесет ли ей такая сделка выгоду.
– Хорошо, мы заключим соглашение, – наконец сказала она. – Мне нет дела до того, что с ними случится, если они не помешают моим планам. Что касается тебя… будет так замечательно смотреть, как ты мучаешься. Руарт. Головастик. Кто бы мог подумать? – Она рассмеялась и подошла ко мне. Ее пальцы скользнули по моему лицу в пародии на ласку возлюбленной. – Да, оставайся со мной, охраняй меня. Ты хоть представляешь себе, каким смешным выглядишь? Тощие ножки! Кожа, как рыбье брюхо! Как ты мог подумать, будто такая женщина, как я, полюбит подобного мужчину? – Ее насмешка была едкой и унизительной. Она пробудила все мои прежние страхи. – Жду не дождусь дня, когда в моей постели снова окажется настоящий мужчина, – добавила она. – Каково будет тебе в следующий раз? Будешь ли ты страдать от ревности, зная, что на его месте мог бы быть ты – но никогда не будешь?
Я чувствовал, как тает моя уверенность в себе, как съеживается мое самоуважение. Головастик. Тощие ножки. Нищий дастелец. А она – Дева Замка…
Я прогнал такие мысли. Это говорила дунмагия – иначе и быть не могло.
– Убирайся! – бросила Лиссал.
Я вышел из каюты, и вслед мне летел ее издевательский смех.
Я попытался уснуть, но не смог. Я поднялся, написал записку Кайеду на клочке пергамента, который я украл из каюты Лиссал, и вышел на палубу. Кайед тоже не мог уснуть, а потому вышел на корму и встал за штурвал. Я вручил ему записку. Он прочел ее при свете фонаря, висевшего над компасом. «Все решено, – гласили мои каракули. – Вы все уплывете, но будете молчать о ней под угрозой смерти».
Кайед посмотрел на меня, потом разжал руку. Ветер подхватил пергамент и унес за корму.
– Так ты доверяешь ей?
Я не ответил.
Я подошел к поручням на корме и оперся на них. Прямо подо мной находилась каюта Лиссал. За «Любезным» тянулся пенный след, освещенный фонарем на корме. Может быть, и она смотрела на него из своего створчатого окна…
Мне нужно было обдумать то, что сказала Флейм, но мой ум шарахался прочь. «Не Мортред. Его сын». Так ее подчинил себе сын Мортреда? В этом не было смысла. С того момента, как мы покинули Цирказе, и до самого прибытия на Ксолкас не было ни минуты, когда я не был бы рядом с Флейм. Если бы была предпринята еще одна попытка заразить ее дунмагией, я знал бы об этом. Если бы у Мортреда был сын и он попробовал приблизиться к Флейм, я увидел бы его.
Я заставил себя сосредоточиться. Я стал день за днем перебирать все, что случилось во время нашего путешествия, вспоминать всех людей, которых мы встречали, но мне ничего не приходило на ум. Мортред никого не называл своим сыном. Не было ни одного человека, который…
Однако сыном Мортреда мог быть не обязательно взрослый человек. Может быть, ребенок? Я стал думать о детях, встречавшихся на нашем пути. Дек? Нет, известно, кто был его отцом, и к тому же Дек обладает Взглядом. Тогда кто? И тут на меня обрушилось понимание. «О нет, Боже милосердный, только не это!»
Однако мысль никуда не делась, и я окаменел. Мое сердце перестало биться, моя жизнь прервалась – я обдумывал немыслимое.
Она могла предотвратить зачатие – все силвы могли.
Но Мортред был сильнее ее…
Да заберет Великая Бездна всех богов Райских островов! Как же мы были глупы… Как дьявольски высокомерны и самоуверенны…
Флейм носит в чреве дитя дунмага. Как он когдато сказал Блейз? «Мое наследие овладеет всем архипелагом». Вот это наследие и вынашивает Флейм, и ребенок отравляет ее изнутри. Оскверняет. И каждый новый день все усиливает скверну – ведь младенец растет.
Я упал на колени на палубу; ноги неожиданно отказались меня держать. Я съежился, прижался лицом к поручням и заплакал. Это было для меня совершенно ново: сначала я даже не понял, почему мои глаза затуманились, почему щеки стали мокрыми.
«Ох, Флейм, мне так жаль… Так ужасно, ужасно жаль…»
Она была права. Мне придется ее убить. Надежды не оставалось. Дунмагия в ней будет набирать силу вместе с растущим ребенком. Она превратит Флейм в чудовище, способное на любое зло и наслаждающееся им. Рано или поздно она меня убьет – теперь я это знал. Может быть, не сразу – в ней оставалось достаточно от моей Флейм, – но со временем.
Чтобы спасти свою жизнь, мне следовало бежать прочь. Чтобы спасти ее истинную сущность, мне следовало ее убить. Чтобы спасти мир, мне следовало убить ее ребенка.
Я плакал, а корабль плыл все дальше.
Через три недели после того как мы покинули Ксолкас, Кайед высадил нас – вместе с десятью огромными сундуками награбленных Мортредом сокровищ – на пляже недалеко от Бретбастиона. Лиссал покинула корабль, в последний раз прибегнув к чарам и пригрозив проклятием всем на борту. Матросы должны были запастись продовольствием и водой в ближайшей рыбацкой деревушке и отплыть, не причаливая нигде до тех пор, пока не вернутся на Порф.
Если говорить совсем честно, до того как «Любезный» отошел от берега, я не был уверен, сдержит ли Лиссал свое обещание: в конце концов, поступки злой колдуньи никогда не диктовались состраданием. Я рассчитывал на то, что в ней все же сохранилось достаточно прежней Флейм, сдерживающей худшие проявления дунмагии. Неродившийся ребенок едва ли мог указывать ей, чту именно следует делать; он просто укреплял узы дунмагии. Так я по крайней мере предполагал.
И Лиссал, несомненно, в определенной мере подавила в себе зло – достижение, которое, на мой взгляд, до нее не удавалось ни одному экссилву. Возможно, дело было в том, что источник ее осквернения все еще был зародышем, однако мне хотелось думать, что это проявление ее сути – доброй и нежной, полной сострадания. Дунмагия могла требовать от нее другого, но Флейм сохраняла ядро своей личности нетронутым. Я гордился ею. Я все еще ее любил. Я был глуп, как всегда, веря в нечто столь же эфемерное, как соленый вкус морского ветра.
Мы провели на пляже неделю, найдя пристанище в лачуге, выстроенной из плавника, которую рыбаки использовали только в сезон ловли мидий – об этом свидетельствовали груды раковин на берегу. Каждый день я отправлялся покупать еду на ближайшей ферме. Я расплачивался серебром – денег у нас было в избытке. В сундуках оказались не только монеты; там хранились драгоценности, украшения, золотые и серебряные слитки.
В остальном я большую часть времени тратил на то, чтобы выкопать яму: нужно было спрятать сокровища. Лиссал заставила меня сгрести все раковины позади лачуги, вырыть там яму, в которой поместились все сундуки, кроме одного, а потом вернуть раковины на прежнее место, чтобы скрыть следы.
Даже когда я закончил эту работу, немедленно в Бретбастион мы не отправились. Лиссал все еще светилась багровым после щедрого использования дунмагии. Она окрашивала ее кожу, блестела в глазах, капала с кончиков пальцев и вплеталась в волосы. По этому алому цвету любой обладающий Взглядом сразу же признал бы в ней злую колдунью, а Лиссал знала: если она хочет, чтобы властитель Брета женился на ней, она не может явиться к нему, откровенно оскверненная дунмагией.
Это была странная остановка в пути. Лиссал все время разными способами изводила меня. Она наслаждалась, придумывая мне прозвища, подчеркивавшие недостатки моей внешности; Головастик и Тощие Ножки были еще самыми безобидными из них. Она высмеивала мою преданность ей, называя меня комнатной собачкой, подлизой, прилипалой и другими, еще менее лестными именами. Она дразнила меня своим телом, раздеваясь передо мной, купаясь обнаженной в прибое, задевая, когда проходила мимо.
