— Зверь из моря есть король шведской, имеяй глав седьм главнейших генералов, который пройдя Польшу, Литву разорил домы Божии и обнажил, и дерзнул окаянный выйти в державу государеву. Лев, король шведской, рыскаше по вселенной, гордяшися о силе своей и о победах и торжествах над многими государствами... И хвалящися со скимны своими, то есть с министрами и воинством, Россию нашу восхоти и поглотити, но воссиявши солнцу побеже лев, король шведской, не потрафив в ложе своё, но в турецкое...
Слушали его распялив рты, удивляясь либо позёвывая, кто как. А он, Севши на конька своего, пришпоривал и пришпоривал его.
— Пресветлый наш монархо! Ты есть истинное правило веры и образ. Ты еси воистину Пётр непреодолённый, камень веры прекрепкий. Всяк, падый на сём камени, сотрётся... Един только истинный подражатель Христов и пречистой девы Марии есть благочестивый государь наш, царь и великий князь Пётр Алексеевич всея России; в нём точию едином сия мудрствуются, яже и во Христе Иисусе и пречистой матери его... И Бог его превознесе, и дарова ему имя Пётр, еже есть паче всякого имени...
Славил царя всяко, думая, что проливает елей на его израненную душу. Но Пётр елеем этим уже не умащался. Да и лести не любил. Говаривал: неблагодарный есть человек без совести, ему верить не должно. Лучше явный враг, нежели подлый льстец и лицемер; такой безобразит человечество.
Но церковная проповедь — это как бы Богом освящено, и грех на то ополчаться и посягать.
— Многоглаголив еси, — в тон Феофану пропел царь, когда сошлись они после службы. — И сокровищницу ума своего яко ритор семинарский расточаша прещедро.
Улыбнулись оба. Улыбнулись и те, кто отстоял службу в церкви. Господа начальники, а их много было, сведались о планах царя.
Здесь, в Каменце, пути их расходились: главное войско под предводительством фельдмаршала, графа и кавалера Бориса Петровича Шереметева продолжало путь в российские пределы. Его царское величество желал изящно препровождать время с братом Августом, преизрядным изменщиком, где-нибудь в Варшаве либо в саксонской столице Дрездене. Пётр был полон желания выговорить Августу за его неверность, за бездействие и пустозвонство.
Планы были разнообразные, секрета из них не делал. Писал Шафирову доверительно:
«Мы дня 4-го отъезжаем по почте в Ярославль и оттоль водою до Торгау, а оттоль, ежели улучу время, в Карлсбад, в чём великую нужду для своей болезни имею. Ежели же упоздаю, то уже на весну туда поеду, а ныне чрез Элбинг в Ригу. Людей с нами подлинно больше 900 человек не будет, ежели турки станут спрашивать, и те в Полше не останутца. И для того пиши обо всём к фелтьмаршалу о тамошних делах, и к нам писма чрез него посылай в Полонное...»
Во дни испытаний натура, будучи в сильнейшем напряжении, не пускала болезнь наружу. Ныне же недуг снова стал оказывать себя. На воды Карлсбада была сильная надежда, доктора её укрепляли. Ещё была неотложная нужда быть в саксонском Торгау дня свидания с сыном Алексеем и родителями его невесты высокохудородными герцогами Вольфенбюттельскими. Там имеет быть церемония бракосочетания царевича, и он, царь и отец жениха, обязан почтить сию церемонию своим присутствием.
Женить, поскорей женить! Может, и умудрит Алексея женитьба. Может, станет наконец мужем, мужем во всех смыслах. Сын отпадал от сердца, и не отцова в том была вина; чужое семя, лопухинское возобладало, взяло верх над нарышкинским. И Алексей чуждался всего, что было любо ему, Петру, шёл по иной, своей дорожке, которая лежала вдалеке от дел Петрова царствования.
Екатерина заняла место сына. И девочки, его дочери, в особенности Лизанька — вся его, Петрова. Токи были взаимны: Лизанька, вся светясь, кидалась к нему в редкие часы свиданий и повисала у него на шее, как на корабельной мачте. И он, умилённый, растроганный, целовал её в нос, в лоб и в шейку, пахнувшую молоком. Она была резвушка, любила встревать в мальчишечьи игры, любила без робости всякое оружие и желала скакать на коне. Пётр приказал добыть ей пони — маленькую шотландскую лошадку.
Ныне Катеринушка снова понесла — зачала в походе, и нужно быть сыну, наследнику. Скоро придётся отправлять её в покойное место — скорей всего, в Преображенское, пусть рожает там. Сестрица Натальюшка сбережёт братнино семя, особенно ежели то будет наследник. Глядишь, и станет со временем продолжать его, Петрово, дело.
Царица носила и рожала легко, даже радостно. Она тотчас прониклась важностью детородства для государя и государства. Она во всём была лёгкий человек, и это радовало Петра. Сейчас царь был озабочен: ехать ли ей с ним, будучи в тягости, либо отправиться с войском на покой.
— Ты, Катеринушка, вельми много перенесла, а я сему потворствовал. Пожалуй с войском на Москву — я спокоен буду.
— А ведь хотел, государь-батюшка, из армии меня отправить — ан не далась я. Теперь иное дело.
— Хотел, верно, да ведь великие не женские лишения претерпеть пришлось. А ныне надобно тебе поскорей к надёжной пристани прибиться.
— Рано, государь, мне ещё носить и носить, — перебила его с бесцеремонностью беременной Екатерина. — Я ещё не созрела, ещё долго легка буду. А к дороге — ваша царская милость сведома — привычна. Нынешняя-то дорога не прошлая — лёгкой будет.
— Верно, матушка, правду говоришь, — Пётр легко согласился: царица стала ему необходима. Она стала его истинной половиной. С нею он не опасался пуститься в любую передрягу: знал — она перенесёт её по-мужски, не жалуясь и не прося снисхождения, будет скакать за ним верхами, в непогодь, куда угодно. Да и как женщина она стала незаменимой: ему всё ещё нужны были дачи мужскому естеству.
Была большая пауза. Пётр тогда забыл про всё, испытывая сверхъестественное напряжение. Было не до объятий, его постель была одинокой. Тогда ему казалось, что вся армия возлегла на его плечах, и он был в ответе за каждый промах и каждый её шаг.
Когда пошли в отвод, он всё ещё опоминался. А вот в Могилёве всё вернулось, и было как в первые дни похода: жарко, неотрывно, протяжённо. Оттуда-то всё да возобновилось...
— В самом деле: как же я без тебя, Катеринушка? — согласился Пётр, обнимая царицу. — Кто станет чулки мне штопать, рубахи чинить да стирать? И вообще...
Оба тотчас поняли, что означает это «вообще», и, обрадовавшись, согласно улыбнулись.
— Ваше царское величество, фельдмаршал граф Шереметев просятся, — доложил денщик. — Впустить?
— Вестимо, пусти, — кивнул Пётр.
Нынешний поход сильно состарил Бориса Петровича. Морщины стали глубже, резче, глаза потускнели, подбородок грустно обвис. Последней каплей в чашу выпавших на его долю испытаний стала разлука с сыном. «Уж не чаю узреть более моего Мишу», — жаловался он. Пётр, как мог, его утешал. Но оба понимали: то было прощание не только с сыном, но с военной карьерой: старый фельдмаршал одряхлел.
Пока же он старался держаться. Ещё в Могилёве меж них зашёл разговор об иноземцах в войске. Царь полагал дать им всем абшид за ненадобностью, а отличившихся наградить. Однако денег на выплату жалованья и наградных не было: Сенат сбирал их без должного поспешания.
— Объявишь на растахе, когда я отъеду: более нет надобности. А расчёт произведёшь на Москве.
— Иных жаль, — уныло пробормотал Шереметев. — Алларта, Рена.
— Этих обнадёжь. Их, буде возникнет нужда, призовём непременно. Своих надобно поболе выучить и в офицеры произвесть. Старайся, Борис Петрович. Ты у нас учитель знатный. На выучку денег не жалеть.
Казна, увы, была пуста: война питалась деньгами, а увеселялась кровью — по слову святителя Димитрия Ростовского. Сенат не оправдывал надежд царя — о деньгах радел слабо.
Пётр был крут в своих намерениях. «Монастырские с деревень доходы употреблять надлежит на богоугодные дела и в пользу государства, а не для тунеядцев, — предписал он. — Старцу потребны пропитание и одежда, а архиерею довольное содержание, дабы его сану было пристойно. Наши монахи зажирели. Врата в небеси — вера, пост и молитва. Я очищу им путь к раю хлебом и водою, а не стерлядями и вином. Да не даст пастырь Богу ответа, что худо за заблудшими овцами смотрел».
