Если кто и остался неудовлетворён, так это король шведов и его советник Понятовский. Они хотели бы загребать жар чужими, турецкими, руками. Визирю донесли, что этот Понятовский пытался взбунтовать янычар и разбрасывал деньги. Ему почему-то благоволит каймакам, он пожаловал ему бунчук паши. А между тем от него исходит дух противоборства. Теперь вот призвал короля. Этот сумасброд, этот спесивец, этот безумец непременно прискачет и станет угрожать ему...

Пусть бесится. Султан одобрил его, визиря, действия. Теперь дружелюбные отношения связывают его с послом русского царя Шафировым. Вот приятный человек! С ним так легко иметь дело. Он услужлив и вежлив, они быстро договорились и сладились.

А шведы?! Мало того, что они нашли убежище и, можно сказать, спасение в турецких владениях, мало того, что великий султан оказал им своё благоволение и покровительство, что он с немыслимой щедростью снабжал их деньгами и всем необходимым, эти побитые гяурские собаки, эти неверные лают на правоверных, беззастенчиво лают! Их требования непомерны. Они мыши, поедающие чужой, турецкий, хлеб.

Так размышляя, Балтаджи Мехмед-паша ожесточился. Пусть только явится король Карл! Он выскажет ему всё!

Его размышления прервал приход Шафирова, обставленный соответствующими церемониями. Визирь ему обрадовался, как радуются хорошему человеку, только что расставшись с недругом. Прощаясь вчера вечером, они договорились о беспрепятственном пропуске курьеров с обеих сторон.

На этот раз Шафиров сообщил, что его сиятельство граф и кавалер фельдмаршал Шереметев в знак особого дружества к особе его визирского сиятельства прислал ему в дар сорок соболей, пищаль драгоценной работы с золотой насечкой и ещё много чего. И покорно просит принять эти знаки расположения с наилучшими пожеланиями здоровья и благополучия.

Благодетелем явился Пётр Павлович Шафиров в турецкий стан. С его появлением на визиря и присных стал изливаться золотой поток как из рога изобилия.

Визирь было застеснялся, боясь завистников в своём же стане, коим не перепало. Донесут султану, обвинят в том, что был задарен русскими, а потому сполна не соблюл его интерес. Немилость повелителя правоверных страшна...

   — Прошу высокого посла повременить с подарками, — и визирь, понизив голос, объяснил причину.

   — Сохраню до времени, — понимающе кивнул головой Пётр Павлович. — А потом потаённо от недружеских глаз переправлю вашему сиятельству.

Петру Павловичу сообщали: его царское величество весьма доволен, изволил пошутить: Шафиров-де мне щит и оборона. И собственноручно написал ему:

«Пожалуй не подивуй, что я вчерась в сию всю неделю ещё первую нынешнюю ночь свободную получил сном; и что вам чинить надлежит сим объявляю. Понеже во втором пункте написано, что нам не интересоватца до Польши, а с стороны турской ничего не написано, того ради, когда выдут наши войска отселя, то надо б вам конечно по времени домогатца, чтоб и от них такое же обнадеживанье получить, дабы и оне не интересовались, но оставить оное свободно с обеих сторон, яко вольное государство. Казаков, которыя у них, чтоб нам ничем до оных не претендовать, того ради надлежит и о том говорить, чтоб оныя близ наших казаков не жили, а именно на Днепре и около оного, чтоб, приходя, свою братью не мутили...»

Учёл царское пожелание, учёл. Визирь поначалу не склонялся, но Пётр Павлович понимал, что так сразу и не выйдет. Надобно помаленьку гнуть и гнуть своё, напоминать о дарах, кои загромоздили посольские шатры. Тем паче что «водопое государство Польша» могло устроить и турок. Им, разумеется, хотелось посадить на его трон Станислава Лещинского, ставленника короля Карла, но то было шведское настояние, а турку лишь бы «вольное», хотя б под скипетром Августа.

Эти все дела, полагал Пётр Павлович, сладятся постепенно, время ещё есть, и он будет мало-помалу улещать и улестит визиря. Конечно, по разъединению войск турок не то что пойдёт, а бегом побежит домой. И повлечёт за собой их, аманатов. Чем далее от российских пределов, тем будет трудней их дипломатическая миссия. И одному турскому Аллаху ведомо, удастся ли тогда соблюсти во всей полноте наказ государя.

Пока же следовало озаботиться неотложными делами. И Пётр Павлович принялся за сочинение писем.

Напомнил генералу Бутурлину и гетману Скоропадскому:

«В Каменном Затоне провианту есть многое число, и чаю я, что оной кратким времянем вывезть из оного вон или инако убрать будет невозможно. Того ради изволите... оной провиант весь, сколко его ни есть, приказать роздать нашим великороссийским и малороссийским полкам, при вас обретающимся, чтоб оною ничего не осталось...»

Напомнил и Головкину, ибо время уходило:

«...Також прошу прислать к нам священника с книгами и здороносицею и лекаря с лекарствами, понеже в суетах о том просить забыл... Секретарю турецкому подарил 1000 золотых и ещё обещал, которой видитца зело сильной, умной и ласковой человек...»

Доброжелательство даром не даётся — за него надо платить, его надо покупать за дорогую цену и за нею не стоять. Таковой расход воздастся сторицей, многими важными уступками. Царь это понимает, а канцлер Головкин не очень. Всё старается урезать, ровно казначей. Великий скупердяй в жизни, он с чрезмерной ретивостью оберегает и казну. А ведь доброжелателями надобно обзавестись в предвидении того неведомого пути, который предстоит ему с Михаилом Шереметевым.

Тяжко, ох как тяжело бывало временами на душе у Петра Павловича. Но мог ли он посетовать, мог ли кому-нибудь поплакаться? Мог ли явить слабость душевную пред лицом своих подначальных? Поэтому он всяко бодрился и дух показывал твёрдый и весёлый.

Но мысли о близких, свидание с которыми отодвигалось, ясное дело, не на месяцы — на годы, не давали ему покоя. Как они там: матушка Марфа уже в преклонных летах, доживёт ли до свидания с ним, отличённым сыном. Как любезная супруга Анна Самойловна из рода Копьевых, с коей прижил он двух сыновей и пять дочерей? «...Ежели придёт до того, что постражду от них (турок), прошу милостиво призрить на бедных моих сирых оставшихся мать, жену и детей», — написал он государю. Не то в высоких своих заботах царь мог и запамятовать о них.

Наступил, однако, момент, когда не грех было и напомнить его царскому величеству. Мирный трактат был подписан и ратификован с обеих сторон, и его твёрдость и прочность казались непоколебимы. В визирском шатре справлялось малое празднество: кушали шербет, пили розовую воду, потом подали жареного барашка и непременный кофе — у турок было всё наоборот. Однако поздравляли друг друга душевно: ведь пришёл конец кровопролитной войне.

Пётр Павлович как бы зримо видел, как покидает русская армия лагерь, превратившийся в узилище. До него доносился раскатистый бой барабанов и звуки полковой музыки. Голодное, истощённое войско уходило с распущенными знамёнами, и им, аманатам, можно было торжествовать.

Шафиров написал царю:

«Всемилостивейший государь. Вашему величеству поздравляю совершением миру турецкого, и исполнением в походе ваших войск дай, Вышний, всеблагополучное слышать, себя жё вручаю в милость и призрение вашего величества и убогую мою фамилию в привещание...»

Случилось, однако, событие ожиданное, и Пётр Павлович приписал: «...Сего часу король шведской и воевода киевской и хан у визирья на разговорах немалое время, только я мню, что ничего не зделают...»

Король Карл прискакал одвуконь с горсткой верных слуг и воеводой киевским Потоцким, лишённым воеводства: его место занял губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын по праву победителя — воевода-то служил Лещинскому.

Король был взбешён, Воспалительная натура его была известна, но даже со времён Полтавы приближённые не видели его в такой ажитации.

   — Я проткну как крысу этого подлого визиря! Этого трусливого старого мерзавца! — кричал он, получив известие Понятовского. Он метался по кабинету, делая выпады обнажённой шпагой и мысленно протыкая ненавистного визиря. — Я убью его не единожды, а тысячу раз!