Джин Али-паша был известен своей отвагой, а его серденгечти все сплошь храбрецы. Серденгечти по-турецки — сорвиголова. Их бросали в самое пекло, где круто заваривалась сеча и надо было вырвать победу. И они её вырывали.
Их было около трёх тысяч — достаточно для Бендер с их немалым гарнизоном. Только вряд ли царь Пётр нападёт на Бендеры, разве что для того, чтобы захватить короля Карла.
Понятовский рассуждал вслух. Рядом с ним покачивался в седле Джин Али-паша — сущий джинн со спутанной чёрной бородой и глазами как две плошки. Он, похоже, был согласен с Понятовским: Бендеры русскому царю ни к чему. Осада крепости будет долгой и потребует немалых сил. Нет, московиты туда не сунутся...
Джин Али-паша то ли кивал головой, то ли голова моталась в такт скачке. Признался: доволен поручением садразама. В армии его отряду жилось как всем, а он заслуживал лучшей доли. Его молодцы застоялись, они давно не были в деле, а конь в стойле жиреет, только и всего. Теперь они смогут себя показать во славу Аллаха.
— Ты думаешь, что придётся сражаться?
— По крайней мере, кони растрясут жирок у моих серденгечти.
Отряд свернул круто вправо, к владениям Буджакского ханства. Места были все степные, нехоженые и неезженые. Малые селения укрывались в складках холмов. Серденгечти врывались в них пограбить и понасиловать. Джин им в том не препятствовал.
Понятовский успел привыкнуть к бесчинствам турецкого войска. Но тут он не выдержал.
— Эти несчастные настрадались от татарских грабежей, теперь дождались турецких, — сказал он со злостью. Джин Али-паша отвечал снисходительно:
— Они воины и должны есть, пить и иметь женщин. Что ты хочешь, эфенди, такова война. В этих селениях наша райя — наше стадо. Стадо следует стричь либо резать на мясо — так велит пророк. Мы поступаем по его заветам.
— Стадо надо беречь, иначе оно перестанет существовать, и вы, пастухи, останетесь без шерсти, сыра и мяса.
— Это не наше стадо, ты знаешь. Пусть об его умножении заботятся хозяева — татары.
— Они же единоверцы. А ты знаешь: собака собаку не ест.
— У нас говорят и так: что мне с того, что в Багдаде хурмы много. Что ты пристал, эфенди! У войны нет жалости.
Понятовский замолк. В самом деле: война есть война, ей дозволено всё. И хоть она прямо не досягнёт в эти мирные селения, но нрав её неукротим. У турок свой устав и его не изменить.
Степь простиралась на сотни вёрст. Травы стояли в рост человека. Они таинственно шуршали при малейшем дуновении ветра. Шуршали — перекликались. Там, в этих зарослях, шла своя жизнь, не желавшая явить себя людям. Лить птицы свободно и бесстрашно проносились над их головами.
Всё дышало жаром: земля, дорога, которой держался отряд, как видно, недавно проложенная среди зарослей, сами травы, успевшие наполовину выгореть. В этом море растений господствовал жёлтый цвет — цвет солнца, цвет созревших хлебов, цвет увядания. Но оно не дождётся своих косцов.
— Не дай Бог в степи полыхнёт пожар, — поёжился Понятовский.
— Зато будет много жареного мяса, — откликнулся паша. У него были свои представления о благе и несчастье. Что ж, каждому своё и у каждого своё.
— Где расположимся на ночлег? — спросил Понятовский, желая переменить тему.
— Под Каушанами. Там можно кое-чем разжиться.
Каушаны были столицей Буджакского ханства. Управляет им мурза, провозгласивший себя ханом, вассал Девлет-Гирея. Кавуш по-татарски — перекрёсток, место встречи: там-де встретили ногаи старца-вещуна, который накормил их лепёшками и велел поселиться в этом месте, предсказав, что станет оно славно и многолюдно.
Понятовский знал, что Девлет-Гирей повелел мурзе, коль скоро русские выйдут на Днестр, отогнать подальше татарские стада, дабы не покусились они на скот, зная, сколь он обилен. Он сказал об этом Али-паше. Тот свирепо выругался.
— Выходит, не видать нам мяса. А мои молодцы иной еды не признают.
— Устроим охоту — степь богата дичью. Тут тебе и туры, и джейраны, и птица...
— Ты смеёшься надо мной, эфенди, — ухмыльнулся паша. — Мои молодцы охотятся только на людей и на их стада. За дичью же надо долго гоняться, да ещё удастся ли догнать. Нам ни одного табуна дорогой не попалось. Нет, это не для серденгечти, да и накормишь ли такую ораву охотой.
Затемно отряд разбил бивак под Каушанами. До их ушей доносилась вечерняя перекличка муэдзинов, сзывавших правоверных к молитве, кое-где теплились огни.
Джин Али-паша послал котловых в селение за скотом. Костры уж были разожжены, в котлах начинала закипать вода, а посланные всё не возвращались.
— Они ведут малую войну, — пояснил паша. — Могла бы быть и большая, да только, слава Аллаху, татары ушли в набег.
— Откуда ты знаешь, почтеннейший?
— Разве непонятно — никто не стреляет.
Наконец послышалось мычание и блеяние, а потом — предсмертные хрипы. Скот резали умельцы, привыкшие к разнообразной резне. Они же свежевали его с необычайной сноровкой прирождённых мясников, разделывали и тотчас бросали в котлы.
Понятовский, невольный кочевник, был приучен и к этим звукам, и к этой бивачной суете. От его аристократизма мало что осталось. Это только первое время проходило в страданиях тела и души, шокированных всем походным бытом, его грязью и вонью. А потом он притерпелся и свыкся — правда, не без труда.
Джин Али-паша между тем чувствовал себя совершенно непринуждённо и в этой обстановке, и среди этих людей: он был совершенно таким, как они. Вид крови и всякое убийство были ему привычны — резали ль барана иль человека.
Он позвал Понятовского в свой шатёр на трапезу — его молодцы довольствовались ужином и ночлегом под открытым небом. Им принесли по большому бараньему боку. Мясо пахло дымом и было дурно сварено. Понятовский глодал его с такой же жадностью, как паша и его оруженосцы, так же, как они, обсасывая жирные пальцы.
Проснувшись, граф решил бегло осмотреть Каушаны — любознательность не покидала его ни в каких обстоятельствах. Описывать было почти нечего: в походном дневнике осталась лишь краткая запись. Три мечети вознесли свои минареты перстами, указующими правоверным в небо — обитель Аллаха. Возвращаясь, он набрёл на православную церквушку, забившуюся в щель и словно бы пригнувшуюся, чтобы быть как можно незаметней. Такой униженности ему ещё не приходилось видеть: мечети со своими минаретами могли торжествовать...
Днём они достигли Бендер. Понятовский представился сераскеру Кара Мехмед-паше и после обмена традиционными любезностями, после кофе и шербета отправился в Варницу.
Он был тронут: король, этот сухарь, которому было чуждо проявление чувств, обрадовался ему, обрадовался непритворно, шумно.
— Дорогой граф, могу признаться — я вас заждался. Мне вас не хватало. Долгонько же вы обретались у этих варваров. Рассказывайте, рассказывайте!
Что могло обрадовать либо утешить короля? Только то, что армия визиря почти втрое превышает войско московитов. Всё же остальное было почти неутешительно.
Понятовский некоторое время колебался: говорить — не говорить? Но король обязан знать правду, как бы ни горька она была, ибо все короли предпочитали знать правду, а распространять неправду.
— Ваше величество извещены, что господарь Кантемир передался русским?
Карл кивком головы подтвердил.
— Дальше, граф, дальше.
— Войны не хотят ни в Константинополе, ни в самой армии визиря. Султан поручил ему прощупать склонность царя Петра к мирным переговорам...
— Ну и что же? — нервно подхлестнул его король.
— Визирь послал в русский лагерь письменное предложение приступить к мирным переговорам, но царь оставил его без ответа.
— Единственный раз я одобряю царя! -— воскликнул Карл, потирая руки. — Чёрт возьми, при троекратном превосходстве в людях и пятикратном в артиллерии можно разбить царя наголову. Я берусь это сделать. Я готов сразиться с ним! И победить! Да здравствует ненавистный, но мужественный царь Пётр!
