Как видно, Балтаджи Мехмед-паша так не думал, потому что он невольно хмыкнул. И Понятовский понял, что сказанного достаточно. Если хан был настроен воинственно и выражал готовность напрямую сразиться с царём, то визирь, похоже, к этому не очень-то стремился. Боевой дух собственной армии представлялся ему сомнительным.
Он был достаточно трезвомыслен и помнил о многом. Помнил, к примеру, о вторжениях крымских орд в российские пределы, о чём запамятовал хан, заканчивавшихся бегством: их легко отражали малочисленные русские полки. Помнил он и о брожении в его войске в местечке Давуд, едва не перешедшем в открытый мятеж. Туда прибыл сам султан, вознамерившийся воодушевить воинов Аллаха на священную войну с неверными. Но, почуяв неладное, поторопился отбыть восвояси, приказав следовать в Эдирне. Там пришлось топтаться едва ли не месяц, дожидаясь пополнений из Анатолии. А они притекали капля по капле. От долгого топтания и ленивого движения к Дунаю дисциплина в разношёрстной армии и вовсе расшаталась. И не было ни вожжей, ни плетей, способных её укрепить.
Армия двигалась подобно саранче, пожирая всё, что находила в попутных селениях, сжигая их дотла, но по-прежнему оставаясь голодной. Визирь чувствовал эту несытость и имел все основания опасаться её. Особенно тревожили его янычары — главные своевольники во всём войске. Их было двадцать тысяч. Они то и дело выражали своё недовольство и свободно могли повернуть назад. А за ними и остальные...
Балтаджи Мехмед-паша, великий визирь или садразам, что одно и то же, неожиданно почувствовал наступление старости. Она неслышно подкралась к нему и вдруг, в этом пышном шатре, среди подобострастного окружения, стала шептать ему прямо в уши: «Я пришла, я пришла...» Ещё прежде она оказала себя, посеребрив голову и бороду, а вот нынче, после страстного монолога хана, старость обернулась слабостью, сковавшей все его члены.
Он думал, что это пройдёт, как проходило прежде. Но нет — затягивалось. И более всего хотелось ему оказаться в своём тёплом деревянном конаке, среди своих жён и детей. И не нужно славы, почестей, заискиваний, приветственных кликов, музыки. Он почувствовал, что устал от власти и налагавшегося ею бремени — обязанностей и ответственности. Через год ему пятьдесят, а он уже старик, и ему ничего не нужно. Ничего, кроме покоя. Покой представлялся ему желанным.
Ещё в Эдирне с ним были служанки-наложницы, и он время от времени позволял себе забавляться с ними: поочерёдно с каждой. Но вот он отослал их домой, в свой маленький гарем, где было всего-то семеро женщин, двое из которых — законные жёны. Отослал, потому что почувствовал: женщины требуют — и отнимают — слишком много сил и уводят предводителя войска в неподобающую сторону. Вслед за этим он приказал Изгнать всех женщин, дабы никто из воинов не был размягчён. Наиболее жаждавшим он разрешил пользоваться женщинами христианской райи в попутных селениях.
А сам он усилием воли старался сосредоточиться на миссии, возложенной на него повелителем правоверных. Он взыскивал с начальников, а они с подчинённых. И видел тщету своих усилий.
Стало быть, старость коснулась его своим первым, пока ещё мягким касанием, как бы предупреждая: пора береженья наступила. Наступила пора отказа от излишеств всякого рода: в еде и питье, радостей, даруемых женщинами...
Обидно. Хочется чувствовать себя сильным, способным провести ночь в наслаждениях. Увы...
Кто затеял эту злосчастную войну? Разве она нужна правоверным?
Шведский король — вот огниво и трут. Он писал льстивые послания султану, убеждая его в слабости царя. И в душе султана затлела искра, воспламенившая костёр войны.
Кто знает, каков будет исход. Султан повелел пригласить шведа в армию, дабы подавал советы и попытался устроить боевые порядки на европейский манер, как некогда обязался.
Бессмысленная затея. Войско не устраивают на ходу. На переустройство нужно положить годы. Его, визиря, устраивает второй Юсуф-паша, граф Понятовский. Он симпатичен, старается ни во что не вмешиваться, время от времени выступает в диване с дельными советами. В нём нет высокомерия, присущего всем европейцам, во всяком случае он его тщательно прячет.
— Повелитель правоверных, да продлит Аллах его дни, хотел бы присутствия высокого гостя и союзника султана короля шведов в нашей армии, — торжественно провозгласил визирь. — Мне прислан хатт-и-хумаюн, — он достал из ларца свиток с красной султанской печатью и благоговейно поднёс его к губам, — с таковым пожеланием. Я прошу тебя, наш друг и советник, Юсуф-паша, отправиться к своему повелителю королю Карлу и изложить ему пожелание могущественного султана, дабы он мог прибыть к нашей армии до начала активных военных действий.
Понятовский усмехнулся:
— Ты знаешь, друг мой и высокий покровитель, что отныне мой повелитель одновременно и твой повелитель. Но я готов отправиться к королю, притом завтра же. Но сказать по правде, сомневаюсь, что король согласится.
— У тебя будет сильная и многочисленная свита, — поторопился ободрить его садразам. — Мы отправляем в Бендеры Джин-пашу с большим отрядом. — И, заметив, что Понятовский вопросительно вскинул брови, добавил: — Наши люди доносят, что русские собираются напасть на Бендеры и захватить крепость.
— Сомневаюсь, превосходительный садразам, что у них есть такое намерение. С военной точки зрения это было бы бессмысленно, и царь Пётр наверняка это понимает. Вряд ли твои люди смогли с достоверностью проникнуть в замыслы русских.
— Другие агенты доносят, что конный корпус генерала с нерусской фамилией отправлен, чтобы разрушить нашу переправу у Исакчи. Я приказал отправить и туда десятитысячный отряд. Переправа у Исакчи очень важна для снабжения армии.
— Вот эту предосторожность я бы одобрил, — согласился Понятовский. — В любом случае эта переправа нуждается в надёжной охране.
Ох уж эти турецкие агенты! Разведочная служба в войске садразама была поставлена довольно-таки слабо. В основном визирь пользовался случайно притекавшими сведениями, нередко из третьих рук. И сейчас армия двигалась вслепую, не зная толком, где неприятель и какова его численность.
Он, Понятовский, не раз предлагал предводителю создать разведочную службу на европейский манер. Визирь благосклонно выслушивал его, соглашался, но всё оставалось по-старому. Уроки минувших войн ничему не научили турок. Они вообще не желали ничему учиться у гяуров, всецело полагаясь на свою многочисленность, а всего больше на милость и покровительство Аллаха и его пророка Мухаммеда. Разве с их помощью и заступничеством не покорили они множество народов и в Европе, и в Африке, и в Азии; разве ислам не распростёрся вплоть до Китая?! Учение пророка — победительное учение! Кто мог устоять перед ним, перед святыми истинами и вселенской мудростью Корана? Так стоит ли чему-нибудь учиться у тех, кто не верит в могущество Аллаха, у христиан, у неверных?! Помог ли неверным их Бог, которого они считают истинным?
Понятовского раздражало такое самодовольство. Победы турецкого оружия оставались в прошлом. Они были достигнуты благодаря завоевательному порыву фанатичных полчищ. Мирные земледельческие народы ничего не могли им противопоставить. Европа была разобщена, её раздирали религиозные войны и королевские междоусобицы.
Понятовский чувствовал себя меж двух огней. Меж двух огней высокомерного упрямства — короля и визиря. Порою он приходил в отчаяние. Хорошо бы махнуть на них рукой и возвратиться к родным пенатам. Но, увы, там хозяйничали русские, и он отрезан от них. Он объявлен вне закона, как сторонник Карла и Лещинского. Утешал себя: что бы стал делать в имении? Заниматься хозяйством? На то есть управляющие. Ездить по соседям, выслушивая одни и те же разговоры и жалобы — на безденежье, на скудные доходы, на нерадивость крестьян и воровство управляющих, на умаление Польши? Были бы ещё псовые охоты и однообразное пьянство...
Нет уж: лучше Карл, турки, кочевая жизнь!
