Пробудили его голоса. Рейс монотонно повторял:
— Прошу прощения у высокородного бея, прошу прощения...
И вслед за ним хлюпающий незнакомый голос надрывно причитал:
— Высокородный бей, бей над беями, нам всем грозит опасность.
Услышав слово «опасность», Понятовский тотчас скинул сон и сел, свесив ноги. Рядом с рейсом стоял тучный чорбаджи и кланялся как заведённый.
— Что стряслось, правоверные? Мы наскочили на риф?
— Янычары... Мои янычары взбунтовались, — простонал чорбаджи. — Они не хотят воевать. Они требуют плыть в Анатолию. Они взбунтовались, а мне отрубят голову.
— Что же я должен делать?
— Выйди к ним, о могущественный. Прикажи им именем султана, нашего повелителя, повиноваться священному долгу мусульманина. И пусть убоятся гнева Солнца Вселенной и его неминуемой кары, да падёт на них гнев Аллаха!
Понятовский надел свой сарык, увенчанный султаном, и в сопровождении рейса и чорбаджи вышел на палубу.
Янычары, разбившись на кучки, галдели, угрожающе размахивая руками. Большая группа их окружила рулевого. Там закипали главные страсти.
Новообращённый паша направился туда. Он понимал: если янычары расправятся с рулевым, корабль неминуемо потеряет управление. Тогда беда грозит им всем.
— С вами будет говорить высокородный бей, — выкрикнул рейс. — Слушайте и повинуйтесь!
— И повинуйтесь! — во всю силу лёгких возгласил Понятовский. Он понимал: главное взять инициативу в свои руки, ошеломить, нагнать страху, явить повелительность.
— Страшная кара ждёт изменников на земле. Но ещё более страшную кару обрушит на вас Аллах в другой жизни. Они будут гореть в адском огне, гореть вечно, отступники от зелёного знамени пророка. Клянусь его святейшим именем, бунтовщикам и изменникам не будет пощады.
Он видел, как меняются лица: от злобно насупленных, свирепых, самоуверенных — до растерянных и испуганных. И понял: главное теперь — не ослаблять напора, наступать и наступать.
— Именем повелителя правоверных повелеваю: связать зачинщиков!
В толпе послышался ропот. Никто не ожидал такого оборота. Да, они были напуганы, но выдать своих товарищей...
Вперёд выступил рослый янычар, как видно ветеран. Шрам от уха до переносицы был его красноречивым отличием.
— Могущественный бей, — произнёс он хрипло. — Мы претерпели голод и холод, почтенный чорбаджи знает. А лишения ожесточают. Мы готовы повиноваться. Но и ты, господин, будь великодушен и прости нас.
Отступить? Проявить малодушие? Бунт есть бунт, и даже раскаявшиеся бунтовщики не могут избежать наказания. Нельзя допустить ни малейшего послабления!
. — Я сказал! — со столь же грозными интонациями воскликнул Понятовский. — И да будет исполнено. Пусть те, кто подбил вас на бунт, сами выйдут вперёд. — И он обратился к рейсу: — Распорядись, почтенный рейс, чтобы принесли плеть.
Плеть была непременной принадлежностью корабельного дисциплинарного устава, и Понятовский знал это.
Плеть принесли. Он взвесил её на руке, потом щёлкнул ею. Решил: пусть сами изберут экзекуторов. Из своей среды. Это самый верный приём. И он протянул плеть янычару со шрамом:
— Тебе, храбрец, поручаю исполнение наказания. Будь справедлив перед лицом всемогущего Аллаха и пророка его. У кого повернётся язык оставить зачинщиков без кары, пусть скажет.
Все молчали. Бунт в войске плохо пах во все времена... Само слово «бунт» было тяжёлым, как каменная плита над могилой.
Толпа глухо гудела. Брожение медленно закипало в ней. Минута за минутой. Тот, кого Понятовский назвал храбрецом, обернулся к своим соратникам и что-то вполголоса сказал. Он был удостоен знака власти — плети и, похоже, считал себя обязанным её употребить. Он вертел тяжёлую плеть в руках, словно бы примериваясь, затем щёлкнул ею, призывая подчиниться.
Вот он, сигнал. Из толпы вытолкнули двоих. Они стояли перед всеми, переминаясь с нога на ногу, понурив головы, быть может, в надежде на прощение.
Но обладатель плети уже созрел для власти над своим стадом. И он, а не Понятовский, уже был непреклонен. Он снова щёлкнул плетью с твёрдым намерением пустить её в дело.
Тотчас нашлись и добровольные помощники. Они подступили к тем, кого обрекли в жертву, и стали сдирать с них одежду. Другие принесли скамью. Велели ложиться первому, он было стал упираться. Тогда его схватили и уложили насильно. Двое сели ему на нога. Всё делалось охотно и быстро. Так, словно они были привычны к этому.
Экзекутор взмахнул плетью и нанёс первый удар, оставивший багровый рубец. Ещё и ещё. С каждым взмахом он как бы входил во вкус. И когда спина вспухла от рубцов и стала кровоточить, он уже не мог остановиться.
— Довольно, — Понятовскому пришлось его остановить, ибо стало очевидно, что он готов запороть своего товарища до смерти.
Теперь, когда у янычара со шрамом был опыт, он жаждал его применить. И второго порол до крови с первых же ударов. Его добросовестность не вызывала сомнений, так что пришлось снова её умерять.
«Крохотная власть — всё власть. И человек, наделённый ею, почти тотчас же переменяется, — размышлял Понятовский. — Толпа жестока и, как правило, готова предать своих же. Вот и янычар, который только что защищал товарищей, получив плеть — символ власти и её атрибут, готов запороть их до смерти».
Власть — сила, но она же пагуба. Он, Понятовский, был искушаем ею, но не искусился. Потому что не хотел быть неправедным, а жизнь во всех её проявлениях вынуждала к неправедности и даже жестокости. Вот как сейчас, когда он был вынужден распорядиться случайно выпавшей на его долю властью.
Махнув рукой, он остановил экзекуцию. Рейс хотел было отобрать плеть у янычара, но Понятовский остановил его.
— Не надо, — вполголоса сказал он. — С её помощью он станет пасти своё стадо как наёмный пастух. И не даст ему своевольничать и взбрыкивать.
С чувством, похожим на удовлетворение, он удалился в свой кубрик. Чорбаджи шёл за ним, бормоча слова благодарности.
— Не надо благодарить, почтенный ага, — прервал его Понятовский. — Благодарить будешь, когда мы благополучно высадимся на берег и, не потеряв никого, примкнём к армии. Помни: на берегу многие вознамерятся бежать, и будь настороже, ибо тебе придётся держать ответ перед великим визирем.
Всемогущий хранил графа в его многих странствиях. Он простёр над ним свою милостивую длань. Дважды в Буджацкой степи на его отряд наскакивали шайки татар, а может, то были даглы-разбойники из молдаван, кто их разберёт, но оба раза его людям удалось отбиться. Миловали его и стихии — на суше и на море боги земной тверди и текучих вод были к нему благосклонны. И он уверился в существовании высшей силы, которая покровительствует и благоприятствует одним, её баловням, и неуклонно преследует других с непостижимой последовательностью.
Он был баловнем судьбы. Он был храним ею, как видно, за то, что презрел честолюбие и довольствовался тем, что она назначила ему. Вот теперь по её назначению он стал турецким пашой, и этому маскараду, как видно, суждено длиться. Бунт янычар помог ему утвердиться в новой шкуре. В глазах толпы читалось почтение и готовность подчиниться. То же было и в глазах рейса и чорбаджи. И его былая неуверенность миновала. Похоже, и в его турецком все они не находили изъяна, и это радовало его больше всего.
А что будет в ставке визиря? Понятовский вёз к нему доверительное письмо каймакама. Только садразам будет посвящён в его тайну. А его приближённые? Не лучше ли снова возвратиться в первобытное состояние и стать графом Понятовским, доверенным лицом короля Карла, его советником.
Но турки недолюбливают шведского короля. За высокомерие. Он выказывал откровенное презрение к ним, к их вельможам, к их строю, даже к их языку. Гордость его была непомерна. И если у него появились новые стратегические идеи и даже гениальный план разгрома царя Петра — в его взвихренной голове роились такие планы, — то он ни за что не подарит его садразаму. Только сам во главе войска!
