Царь получил то, что хотел, — тем паче что граф отсутствовал. Натиск был молниеносен, крепость тотчас пала, не оказав никакого сопротивления. Победитель был великодушен — довольствовался одним приступом. Любопытство было удовлетворено.

   — Лучше тебя всё равно никого нету, Катинька, — бросил он в оправдание. — А испытать надобно.

   — А вдруг... Кови найдётся, царь-батюшка, получше, что тогда?

   — Не может такого быть, — отрезал Пётр.

После всех его приключений, после сладкой жизни в замке Олизаров царь спохватился. Велел вызвать на консилию своих подначальных: фельдмаршала Шереметева и генерала Алларта.

Консилия была преважная. Пётр угрызался совестью за беспечную жизнь, долгое безделие, оправдывался болезнью. Говорил обо всём без обиняков, ругательски ругал Шереметева, этого медлителя. Фельдмаршал, по обыкновению, оправдывался: дороги-де плохи, провианта нету, полки увязают в грязи, солдаты не кормлены, приказы не выполняются. Коли дороги станут, вот тогда начнётся энергичное движение.

   — Сколь помню, граф, ты о себе более думаешь, из-под моей палки норовишь ускользнуть. Однако она над тобою пребудет, доколе нерасторопность свою не преодолеешь.

Царь пришёл в полную форму и жаждал действия, движения. Болезнь была отодвинута, хоть слабость ещё давала себя знать.

Накопились бумаги, ждавшие высочайшей резолюции. Но прежде — армия.

— Пиши, Алексей, указ войскам; ныне же открыть марш на Волынь, а оттоль к границе волосской. Идти сколь можно быстро, дабы достичь реки Днестра у местечка Сороки. Тамо переправу навесть, загодя доставить туда понтоны. Графу Шереметеву быть при главном корпусе, барону Людвигу Николаю Алларту с кавалериею поспеть к переправе скорейше.

Скосил глаза на Алларта, он был рядом. Генерал поклонился. Он был исправный служака, и Петру нравилась его ревностность истого военачальника. У большинства иноземцев, служивших в российском войске, ревностности как раз и недоставало. Одно слово — наёмники.

Своих надлежало готовить, своих. Посылал на выучку дворянских недорослей — кого куда. В Голландию либо в Венецию, во Францию либо в Англию. Да толку чуть: учились без охоты, а то и вовсе сбегали под родительский кров — сладко есть и мягко спать.

Были и другие — самоуки. Из тех, что толковы да к делу прилипчивы. Таких отличал, приказывал производить сверх выслуги да срока в очередные чины. На таких — надежда.

Борис Петрович Шереметев был из таких, из самоуков. Воинскому делу учил его отец — боярин Пётр Шереметев, испытал сына на поле брани против крымских татар. Более всего оказал себя в Северной войне, дважды бивал хвалёного Шлиппенбаха, последний его дар царю — взятие Риги.

Пётр ему благоволил, отличал, обходился уважительно даже до почитания: приказано было впускать его без доклада. Да ведь устарел — без году шесть десятков. Отсель обрюзглость, медлительность, неповоротливость. А кем заменишь? Другой, фельдмаршал Ментиков, нужен был для Парадизу — Питербурх обстраивать да отпор шведу давать, того же Крассау держать, дабы из Померании не вылез...

   — Ступайте к армии, я вас долее не держу, — сказал обоим генералам. — У нас приспели дела по дипломатической части.

Потом отослал князя Долгорукова. Должен он понужать короля Августа на встречу. Обязан король исполнить союзные обязательства — объявить войну Турку.

   — Да ведь он того николи не сделает! — воскликнул князь. — Он войны боится!

   — Война сия людей и денег требует, — угрюмо сказал Пётр. — Конфиденты из Царяграда доносят: султан собрал более ста тысяч войска да ещё татар туча немереная. Езжай, князь, потряси короля. Пусть по крайности со мною съедется — ужо с ним потрактую.

   — Куриер от господаря волосского дожидается, — напомнил канцлер Головкин. — Сей наш союзник просит, дабы в великой тайности послан был бы ему диплом и пункты, коими мы обязательства свои пред ним и княжеством его утвердили. Он до времени себя сказать не желает, полагаю сие разумным.

   — И то правда, — согласился Пётр. — Заготовлен ли прожект?

   — Заготовлен, ваше царское величество.

   — Вот и ладно. Чти.

Бумага была протяжённою. Пётр был внимателен, вставлял свои замечания и дополнения, поправки делались тотчас же.

«...Имеет помянутый яснейший принц волоский со всеми вельможи, шляхтою и всякого чина людьми славного народа волоского и со всеми городами и местами земли тоя быти с сего времяни под защшцением нашего царского величества, яко верным подданным надлежит, и вечно. И учинить ему, по получении сего нашего диплома, нам, великому государю, сперва секретно присягу, и для уверения написав оною, подписав рукою своею и припечатав печатью княжьею, купно с разными сему пунктами... прислать к нашему царскому величеству с верным и надёжным человеком, как наискорее, по последней мере к последним числам месяца мая, еже у нас до вступления войск наших в Волоскую землю в выщем секрете содержало будет. А междо тем показывать ему нам... всякую удобьвозможную верную службу в корреспонденции и в протчем, елико может, тайно.

Когда же наше главное войско в Волоскую землю вступит, тогда объявится ему, яснейшему принцу, явно, яко подданному нашему князю, и присовокупится со всем войском своим к войску нашему, на которое войско мы в то время ис казны нашей и денежную помощь ученить обещаем... И действовать обще с войски нашими, по указом нашим, против врага Креста Господня и союзников и единомышленников его, елико Всемогущий помощи подаст...»

Семнадцать пунктов набралось. Вроде бы всё предусмотрели. «Ежели неприятель (что всемогущий Бог да отвратит) усилится и Волоское владетелство в поганском владении останется, то он, яснейший принц волоский, в таком случае имеет наше соизволение в наше государство прибежище своё иметь, и во оном из казны нашего царского величества повсягодно толико расходу иметь будет, колико князю довольно быть может, також и наследники его нашего царского величества жалованья вечно не будут лишены...

...Во утверждение сего дан сей наш императорский диплом, за приписанием руки и припечатанном государственный печати нашея, в Луцку, апреля 13 дня 1711 году.

Пётр.

Граф Головкин».

   — А что мултянский господарь Брынковян? Подаёт о себе вести? — спросил Пётр, когда дьяки переписали диплом и поднесли царю на подпись.

   — Последнее письмо, государь, было от него ещё в генваре месяце минувшего года, — отвечал Головкин. — Писано было на моё имя и тогда ж докладывал вашему царскому величеству.

   — Запамятовал я. — признался царь.

   — А писал он о том, что салтан к войне приготовляется и что понужают турки нашего посла Толстого согласиться на проход короля шведского чрез Польшу в свои владения.

   — Вот теперь вспомнил. О том и Толстой отписывал. Князь Голицын, губернатор киевский, то письмо получил и с курьером переслал.

Память у царя была ёмкой, и он удерживал в ней многое. Подробности, как бывает, не сразу всплывали на поверхность, а лишь тогда, когда приспевала крайняя нужда. Да, память царя порой изумляла его окружение, особенно когда речь шла о давнем поручении, казалось бы забытом царём Нет, он держал его в памяти и, когда являлся случай, тотчас напоминал о нём, ожидая доклада об исполнении. Нерадивому доставалось порою и дубинкою.

   — Кое-какие известия от его стороны доходят, — продолжал Головкин, — но всего более чрез торговых людей. А чтоб верного человека прислать, этого нет.

   — Мню, что сей господарь и сам не из верных, — заметил Пётр. — А ведь многие милости ему оказаны. И жаловал он от меня кавалерией святомученика Андрея Первозванного.

   — А сколь соболей ему послано, — вмешался Шафиров. — Боится он за свой господарский стол, вот что турок-де под боком, скинет в одночасье и на кол посадит.

   — Да, сказывают, сильно осторожен сей князь. Боится он пуще всего за сынов своих: они у него в аманатах в Цареграде, — подтвердил канцлер. — Прав, Пётр Павлович: салган чуть заподозрит в сношениях с нами — на кол посадят либо головы отрубят.