Сын царя Алексея, отличавшийся неумеренностью решительно во всём, этот сын, царь Пётр, лежал без сознания, и судьба огромной страны, судьба армий и войн, мира и труда, наконец, некоронованной, а стало быть, и непризнанной царицы Екатерины судьба зависела от того, выживет ли царь либо умрёт.
И ещё: были дочери, Аннушка и Лизанька. Они титуловались царевнами. Но если их отец умер, то они обратятся в простых девок без прав состояния. Хорошо будет, коли их не изведут и над ними возьмёт призор царевна Наталья, по своему чадолюбию и сердоболию и в память обожаемого своего братца...
Екатерина была вся отчаяние. Мысли разрывали душу. Она с любовью и надеждой, вглядывалась в черты разметавшегося на подушках Петра.
Доктор правду сказал: недуг отступал. Он дышал ровней, почти без хрипов. И когда он в очередной раз почмокал губами, словно бы прося пить, ей удалось, улуча мгновенье, влить ему в рот полчашки докторского питья.
Доктор Донель при этом присутствовал. Он сидел в ногах постели и одобрил её действия:
— Очень хорошо, госпожа царица, очень хорошо.
Она стеснялась целовать своего господина при докторе, однако при этих словах не удержалась и прильнула губами к обмётанным, сухим губам царя.
И вдруг Пётр открыл глаза. Страдание и недоумение — всё перемешалось в его взоре.
— Что это я? — спросил он, с трудом ворочая языком.
— Вы захворали, ваше царское величество, — выпалила обрадованная Екатерина. И вдруг слёзы градом брызнули у неё из глаз. Она улыбалась, а рыданья сотрясали её.
— А это кто?
— Доктор это, царь-государь, Яган Устиныч.
— Это я, ваше царское величество, — с достоинством подтвердил доктор Донель, с состраданием глядя на Екатерину. — Госпожа царица и плачет и смеётся. Это слёзы радости: она слышит ваш голос.
— Катеринушка, дай питья, — хрипло вымолвил Пётр.
— Даю, даю, — заторопилась она. — Вот брусничного кваску испейте.
— Ваше величество должны принять вот эти укрепительные порошки, — и доктор протянул облатку Екатерине. — Запейте квасом.
— И запьём, и запьём, — радостно бормотала она, руками утирая слёзы, продолжавшие катиться из глаз.
Пётр покорно проглотил порошок, запил его квасом и откинулся на подушках.
— Спать хочу, — выдавил он и повернулся на другой бок.
— Вот и хорошо, батюшка царь, вот и славно — спите себе.
Доктор кивком подтвердил слова Екатерины.
— Его царское величество пошёл на поправку. Сон есть здоровье. Продолжайте давать порошки, а я приготовлю декокт, А сейчас позвольте уйти, госпожа царица.
— Идите, батюшка доктор. Дай вам Бог здоровья, — горячо произнесла Екатерина. — А я буду молиться.
В дверь снова заглянул дежурный денщик.
— Господин кабинет-секретарь Макаров и господа министры просятся. Впустить?
— Я сама к ним выйду, — устало сказала Екатерина. Самое страшное осталось позади. Она снова царица и может повелевать. Даже министрами, перед которыми она робела ещё недавно.
Она вышла, и денщик притворил за ней дверь. Канцлер Головкин, вице-канцлер Шафиров и кабинет-секретарь Макаров вопросительно глядели на неё. Вид у них был озабоченный. Завидев Екатерину, они поклонились с некоторой небрежностью: в их глазах она ещё не укрепилась как царица. Временщица — да. Один Макаров так не думал: знал меру погружённости царя.
Екатерина упредила их расспросы:
— Господа министры, его величество тяжко болен, всю ночь провёл в беспамятстве. Доктор Донель...
— Доктор Донель сказывал нам, — довольно бесцеремонно перебил её тощий Головкин, — его величество пришёл-де в себя. Мы полагаем созвать медицинскую консилию. Граф и графиня Олизар изволили прислать своих медикусов. Доктор полагает болезнь опасною.
— Хорошо, я согласна, — торопливо сказала Екатерина. Мгновенный холодок деранул по коже при слове «опасною». Доктор при ней его не произнёс. Она хотела было сказать, что выходит государя, не будет спать, не будет есть, покамест он не станет на ноги, но поняла, что они не расположены слушать её...
Была врачебная консилия, действия доктора вполне одобрены, однако переполоху наделали — и среди свиты, и меж польских магнатов, хозяев здешних маетностей.
Пётр болел злокозненною горячкою — по выражению доктора Донеля. Кроме порошков, пилюль, микстур и декоктов, имевшихся в его распоряжении, коллеги снабдили его своими снадобьями.
На третий день Петру было разрешено встать с постели и ходить, но не далее залы, равно и не долее часу.
Царь, естественно, предписанный режим изрядно нарушал. Могучий его организм, хоть и подорванный излишествами всякого рода, быстро справлялся с болезнью. И хоть доктор горячо протестовал, царь принялся лечиться по-своему — водкою.
Протестовала и Екатерина, да только слабо и нерешительно. Она знала характер своего господина и его царское своевольство — протесты были бесполезны.
А тут ещё прибыл посол при дворе польском князь Григорий Фёдорович Долгоруков — фаворит царя и не дурак выпить. И снова, несмотря на докторские протесты и запреты, началось застолье с непременным распитием разных водок и бальзамов.
Екатерина и радовалась и негодовала — про себя, разумеется. Вслух не осмеливалась — была ещё не в том градусе. Радовалась же тому, что господин её был по-прежнему шумен и гуллив.
Долгоруков без стеснения поносил короля Августа, Пётр его урезонивал. Он Августу, само собой, не шибко доверял, но сей бражник, гуляка и дамский любезник был ему по нутру.
— Словам его и клятвам никакой веры быть не можно, — настаивал Долгоруков. — И шляхта польская такова же, Лещинский ей надобен, а не Август.
— Всё ведаю, князь Григорий. Однако же дама по прозванию Политика понуждает скрывать ведомое, а взамен говорить кумплименты.
В четверток Светлой недели — пятого апреля доктора сняли запреты: всё едино царь их не соблюдал по нравности своего характера. И даже принял приглашение графини Олизар посетить её загородный замок. На День святых Родиона-ледолома и Руфа, который землю рушит, то бишь восьмого апреля, царский кортеж отправился к Олизарам.
Графиня устроила царю царскую же встречу. Оркестр встречал Петра и его свиту музыкою у самого въезда в имение и сопровождал до дверей замка, так что пришлось кучерам умерить бег коней.
Графиня стояла у парадной лестницы. Ему были поднесены ключи от замка, а Екатерине — цветы из графской оранжереи.
Царской чете отвели царские апартаменты, а господ министров устроили по-министерски, ибо замок был просторен и дивно украшен. Картинная галерея с полотнами знаменитых итальянских живописцев соседствовала с зимним садом, рядом располагалась танцевальная зала и зала для приёмов, где гостям подавали обед.
На обед был внесён немалый кабан, целиком зажаренный на вертеле, что пришлось царю весьма по вкусу. Перемены блюд следовали одна за другой. А на десерт были поданы оранжи, то бишь апельсины, и ананасы из оранжереи замка.
Пётр был обольщён. И тотчас сдался на уговоры хозяйки провести у неё несколько дней.
— Ваши величества окажут мне необычайную честь, — графиня была хороша собою и вполне владела светским искусством пленять. Притом не только мужчин, но и женщин. После долгого и тяжкого пути по размытым дорогам оказаться в этом поистине райском уголке было даром судьбы. Нет-нет, отказаться было решительно невозможно.
Царь размяк после съеденного и выпитого и, будучи человеком, лишённым условностей, истинно по-царски облобызал прекрасную хозяйку, к немалому смущению Екатерины. Но сама графиня почла это за честь и отличие — она оказалась не из тех ясновельможных дам, которые чинились и манерничали. Потом она с гордостью станет рассказывать об этом соседям по имению: «То было великое приключение, в котором участвовали царь московитов и я...»
Весёлая жизнь пошла в замке: за пирами следовали охоты, за охотами — музыкальные вечера. Пётр их, прямо сказать, не терпел, однако же вынужден был смириться. И всё из-за угождения хозяйке — она привлекала его всё более. Екатерина же делала вид, что ничего не замечает. Понимала: от неё не убудет, а её господин должен иметь всё то, что ему хочется.
