Мама громко рассмеялась.
— Кэти Пру[3], ты трусиха.
Это сильно разозлило девочку.
— Я не трусиха. Мы условились никогда так не говорить. Ты должна это помнить.
Она ожидала, что мама поднимет сумку и начнет ее оттуда вытряхивать, а она, конечно, будет сопротивляться. В общем, Кэти Пру предвкушала интересную игру. Но вместо этого она услышала мамины шаги, сопровождаемые шелестом бумаги, доставаемой из шкафа.
— А я вот сейчас, — сказала мама, — начну делать украшения для рождественской елки. Буду наклеивать блестки, делать серпантин.
В общем, мама победила. Но это было вчера. Сегодня же Кэти Пру решила, что не вылезет из сумки до тех пор, пока мама не вытащит из шкафа все книги и не построит из них замок. А тогда она заберется вовнутрь и позволит Спейс Люси, своему динозавру, разбить этот замок вдребезги. Вот что им со Спейс Люси хотелось сейчас сделать!
Гейл Грейсон переступила через свою дочь, или то, что, забившись сейчас под пакет, как надутый пингвин, важно ковыляло по кухне.
— Прекрасно, Кэтлин Пруденс, будь сумкой. — Мать присела на корточки, грустно созерцая шуршащую бумагу. — Не знаю, чем занимаются сумки в течение всего дня. Думаю, большинство из них тихо лежат в кладовке, аккуратно сложенные. Но ты это очень интересно придумала. Скажешь, когда надоест.
Она нежно прижала коленом носочек выглядывающей наружу алой с белым домашней туфельки. «Сумка» пробормотала что-то неразборчивое, но ножку не убрала. Гейл засунула пальцы под зазубренный край пакета и пощекотала лодыжку.
— Даже не могу себе представить, что же едят сумки на завтрак. Большая миска хорошей овсянки им, наверное, вряд ли понравится.
Сумка несколько раз переступила с ноги на ногу, а потом, неожиданно потеряв равновесие, шлепнулась попкой на холодный плиточный пол. Гейл это нисколько не удивило.
Утро началось с того, что еще до рассвета она тихонько зашла в комнату дочери поправить одеяло. Кэти Пру спала на боку — маленькое существо, чуть пахнущее воздушной кукурузой. Как это бывало каждое утро, Гейл просунула руку под теплый бочок ребенка, наслаждаясь ощущением нежного детского тела, прислушиваясь к мерному дыханию своей дочери. Наклонившись ниже, она поняла, что ее обманывают. Через некоторое время Кэти шевельнулась, а верхняя губка слегка дрогнула. Гейл подождала еще несколько секунд, слушая нарочитое сопение дочери, и дождалась: ресницы Кэти Пру задрожали, а рот расплылся в широкой улыбке.
Сколько времени ребенок пребывал в такой позе, точно сказать было невозможно, но Гейл не удивилась бы, узнав, что дочка лежит, притворяясь спящей, десять минут, а то и больше. Впрочем, упрямство всегда отличало всех Олденов. Это, так сказать, южные гены Кэти, и Гейл слегка тревожило, что они проявляются уже в трехлетнем возрасте и за тысячи миль от тех мест, где родилась Гейл Олден.
— Прекрасно, божья коровка. — Гейл подтащила сумку поближе к радиатору отопления. — Когда проголодаешься, дашь мне знать.
Через бумагу она быстро поцеловала головку дочери, выпрямилась и направилась к буфету. В 7.45 на кухне еще царил полумрак. Плиточный пол и облицованные пластиком стены освещались рядом ламп в белых стеклянных абажурах. Лампы были подвешены высоко к потолку и шли через всю кухню. Однако свет от них был скорее декоративным, и в темные зимние месяцы Гейл была вынуждена вклинивать на кухонную полку, между двумя керамическими кувшинами, электрический фонарь. Иначе было невозможно прочесть ни одного кулинарного рецепта. А Гейл любила готовить по рецептам.
Из упрямства — того самого — Гейл сделала кухню своим самым излюбленным местом в доме. В течение всех пяти лет, что она прожила здесь, даже в самом начале, когда они с Томом оборудовали все остальные комнаты прекрасным освещением, развешивали акварели и прочее, она отвергала все предложения отмыть на кухне закопченные стены позади камина и установить над буфетом лампу дневного света. Ей нравился полумрак. Это было тогда, а сейчас даже еще больше. Парадоксально, но только здесь, на кухне, ей было по-настоящему легко. Кухня казалась ей убежищем, теплым и надежным.
Гейл достала из буфета коробку овсяных хлопьев, американских, фирмы «Марта Уайт». Их прислала бабушка. Прежде чем поставить коробку на кухонный стол, она ее с шумом встряхнула и выжидательно посмотрела на пол. «Сумка» сдвинулась на сантиметр.
Коробка с хлопьями, в числе еще нескольких, стояла на верхней полке буфета. Так хотела бабушка: пусть Кэти Пру смотрит на них и не забывает, что корни ее в Джорджии. Элла Олден, бабушка Гейл, признавала хлопья только «Марты Уайт», утверждая, что она с первого взгляда безошибочно определит, какие хлопья «Марты Уайт», а какие произведены янки с Севера, которые думают, что их хлопья будут есть все, если добавят в них сахар. Элла Олден повторяла эти слова, стоило ей встретиться с каким-нибудь другим видом овсяных хлопьев. Это было одно из бабушкиных заклинаний, наряду с такими, как «в-нашей-семье-было-чудесное-столовое-серебро-пока-янки-не-нашли-тайник-на-заднем-дворе-и-не-украли-его», ну и несколькими другими. Подобные «псалмы» имели для нее значение не меньшее, чем те, что произносились с кафедры методистской церкви.
Гейл вздохнула, налила в чашку кофе и посмотрела на старые стенные часы — 7.46. В последнее время каждое утро у нее начиналось, как сегодня. И не то чтобы она презирала Юг, она просто больше в него не верила. Гейл начала от него отдаляться уже давно, очень давно: колледж, университет и, наконец, благословенный брак. Муж привел ее в этот холодный сдержанный мир Британии. Вскоре от ее «южности» не осталось ничего, кроме, пожалуй, легкого акцента. Она сама этого добивалась и преуспела. А потом умер Том, родилась Кэти Пру, и постепенно она все больше склонялась к тому, чтобы серьезно пересмотреть вопрос о своем безверии.
— Сегодня день работы или день Кэти Пру? — спросил приглушенный голос из сумки.
Гейл допила кофе и подошла к сумке.
— Извини, жучок. Сегодня суббота, а значит, один из маминых рабочих дней. Но все в порядке: скоро придет Лиза, и вы обе повеселитесь вдоволь.
«Сумка» на секунду задумалась.
— Я вылезу, когда придет Лиза.
— Но Лиза появится не немедленно, а… не раньше, чем маленькая стрелка будет на цифре девять. А пока я приготовлю тебе то, что ты хотела бы на завтрак.
— Я хочу построить замок и чтобы Спейс Люси его разгромил.
— Какое ваше следующее желание, моя госпожа?
— Я хочу попить коку.
Гейл снова вздохнула, пододвинула стул и села на него, стараясь наделать побольше шума.
— Я хочу кусочек кекса, — объявила «сумка».
Гейл рассмеялась и подумала: «Ну прямо вылитая бабушка».
Серебряный свет, что медленно ввинчивался в окно, стал ярче. Скоро свинцовое утро полиняет, и прохладный известковый рассвет станет не таким уж мрачным. Гейл обхватила руками плечи. Вот что ей в Англии нравилось больше всего — этот тяжелый свет, который, казалось, почти и не светил вовсе. Она попыталась представить бабушку, пропеченную солнцем Джорджии, как она, подняв голову, всматривается в хэмпширское небо. Нет, невозможно.
Из пакета начала медленно появляться головка Кэти Пру. Ее темные волосы торчали в разные стороны — видимо, пока она там сидела, они наэлектризовались. Дав пакету упасть, она не спеша выпрямилась и посмотрела на мать черными пытливыми глазами.
— Мама, а теперь я хочу овсянки. В большой миске. А ложку не нужно.
Лиза погрузила лицо в горячую мыльную воду, стараясь не замочить новую прическу. Ей было уже четырнадцать лет, когда она в первый раз вытянула ноги во всю длину ванной. Все предшествующее время Лизе приходилось тереть себя в тесной сидячей ванне их фамильного дома двухсот двадцати лет от роду. В трубах постоянно что-то булькало и трещало, вода подавалась то горячая, то холодная, но чаще всего слегка теплая. И только переехав восемь лет назад в новый дом на окраине Фезербриджа, она узнала, что такое современное жилье — своя отдельная комната, ванная и прочее. Короче, в полной мере и по достоинству оценила достижения цивилизации.
