— Похоже, ты здорово оголодал!.. — окинул его недовольным взглядом мальчик.

— Да, похоже на то, — ответил Сиддхартха.

— А зачем?

— Ну… это… чтобы обрести… как ее, мудрость, — смутился крайней нелепости своего ответа Сиддхартха. Годами он размышлял над этими словами, но никогда не произносил их вслух и не знал, как нелепо они могут звучать. И вот он их произнес. И они прозвучали ужасно нелепо. Особенно при этом мальчике.

— Ага, понятно! — кивнул ребенок.

— А знаешь, почему? — разозлился на свое глупое положение Сиддхартха. — Потому что мудрость постигается только через накопление страданий и множество лишений. Послушай, ты даже представления не имеешь, сколько мудрости оседает в человеке… После страшных и тяжелых испытаний, на которые я себя обрекаю, в результате ограничений и лишений… М-да!.. Кажется мне, что много мудрости приобретается тогда. Впрочем, откуда тебе все это знать?

Борода Сиддхартхи поднялась кверху, а глаза его с шутливой надменностью уставились на мальчика. Ему так хотелось замаскировать нелепость своих слов шутками и клоунскими трюками!

— Хм, — мальчик посмотрел на Сиддхартху с сожалением и досадой. Так, как смотрят на круглых дураков.

— Хорошо! — кивнул Сиддхартха. — Но разве это не так? Разве не приходится каждому, кто хочет обрести мудрость, пройти через целый ряд перевоплощений и смертельно опасных приключений, достичь дна и покорить вершины, умереть тысячу раз, чтобы родиться снова… Хм… Не должен ли человек испытать все самое страшное и самое великое, пройти через кошмары болезней и нищеты, через невыносимый блеск богатства и величия? Не должен ли он пролететь сквозь все это, как метеорит, чтобы усталым и спокойным ступить наконец на землю?.. Ибо только тогда придет к нему мудрость.

Вот что на одном дыхании произнес Сиддхартха и порядком распалился от собственной речи. Эти слова тысячи раз возникали у него в голове за те шестьдесят семь лет, как он покинул свой дом и семью, свою милую жену Яшодхару и сына Рахулу. И сейчас он выпалил их на одном дыхании, но… они совсем не казались ему убедительными…

— Ерунда! — сказал мальчик и посмотрел на распалившегося Сиддхартху, который держался за голову.

— Что? — изумившись ясности слова, произнесенного мальчиком, выкрикнул Сиддхартха.

— Неужели ты думаешь, что ты мудрее меня? — резко спросил мальчик, и только сейчас Сиддхартха заметил, какие властные и пугающие черты лица у этого ребенка. Он смотрел на него, как неизвестный бог, высеченный в камне.

— Ну… — сильно усомнившись в себе и во всем остальном, протянул Сиддхартха. От напряжения у него закружилась голова, ноги онемели и он закачался.

— И что за идиот сказал тебе, что человек сам по себе мудрым не становится, и ему надо помучиться, чтобы помудреть. Невиданная глупость! — раздраженно пробормотал себе под нос мальчик и придержал Сиддхартху за пояс, затем опустился на землю. — Слушай, с тобой все в порядке? — серьезно спросил он.

— Да… не особо, — немощно выдохнул струйку воздуха Сиддхартха. Он только сейчас почувствовал слабость, которая копилась в нем столько лет.

— Ну да! И много ли в этом мудрости? Вот посмотри на меня, мне разве плохо? Так чего же… — мальчик встал на ноги и вытер рукавом лоб. Возвышаясь над Сиддхартхой, он выглядел как воплощение мудрости и зрелости, — лучше отдохни. И забудь все эти глупости. Отдыхай, а когда отдохнешь вдоволь, тогда и пробудишься! А когда пробудишься — станешь Буддой.

— Что? — переспросил Сиддхартха, но у него не было сил углубляться в расспросы, поэтому он просто махнул рукой и заснул.

— Мудрость — это когда тебе хорошо! — сказал будто самому себе мальчик, слегка похлопал Сиддхартху по плечу и пошел своей дорогой. А Сиддхартха, который через несколько часов должен был проснуться Буддой, то есть, «пробужденным», тихо посапывал в тени смоковницы. Рядом с городом Бенарес.

— Вот, готово! Можете прочитать, — сказал я доктору Карастояновой, которая сидела тихо и неподвижно все время, пока я писал. Сидела и курила, как какая-то застывшая статуя времен ацтеков. И в ее голове явно кружились видения пернатых змей и ягуаров, как это бывает с головами ацтекских статуй.

— Что ты сказал? — спросила она, выходя из задумчивости, и вздрогнула так, что даже бутылка пива подскочила у нее в руке, и капля пены шлепнулась на пол.

— Почитайте вот это, если хотите.

— Ага. — И она села и стала читать, в некоторых местах морщилась, двигала бровями, а иногда улыбалась, не в силах преодолеть свой скепсис. Наконец, дочитав мой рассказ до конца, закурила.

— И где ты это собираешься публиковать? — доктор Карастоянова выпустила целое облако дыма. — Мне кажется… Слушай, нет! Я с многими вещами не согласна. Хотя, это ведь литература.

Сказала и энергично встала.

— Как бы там ни было! Давай, доктор Терзийски (ха-ха), поднимайся, потому что автобус нас ждать не будет.

— Ой! Уже полтретьего? — вздрогнул я и даже не смог обидеться на её сухие слова о моей притче.

— Уже. Давай, собирайся. Если хочешь, пойдем, посидим в кабачке «Под липой». Я угощаю.

— Пойдемте, — ответил я и забыл о своем отчаянии.

В начале главы я говорил, что мы пили с доктором Карастояновой до самого конца рабочего дня. В этом месте внесу поправку — часто и после его завершения. Да.

Иногда можно быть настолько довольным жизнью и счастливым, что просто растворяешься в окружающем пространстве и становишься незаметным. Так и будешь жить, непотревоженный гадостями жизни. Тихое счастье ничтожно, я знаю. Ты приспособился к жизни и, как маленькая водоросль, слегка колышешься от ее течения. Высокомерные люди называют такое существование «вегетированием», они презирают любого, кто так живет. А по сути, так живет довольно много человеческих созданий, и никого это особо не удивляет.

Бай Весел был именно таким человеком, трепетной морской водорослью. Уж не знаю, был ли он счастлив и доволен, но если судить по его жизни, кажется, был. Я на его месте был бы счастлив.

Существовал ли он на самом деле или был призраком, лишь время от времени мелькающим там-в-углу-двора, пока я бродил по аллеям Больницы? Существовал ли он, когда я принимал пучеглазых шизофреников в приемной или сидел за компьютером и перебирал по косточкам свою злополучную жизнь? Знал ли я что-нибудь о нем?

Нет. Я даже серьезно о нем не задумывался. Бай Весел жил независимо от меня, в двухстах метрах, незаметный, как старая, заросшая травой могила.

Он был сторожем маленького монастыря за больничным двором.

Я бы вообще не стал рассказывать о бай Веселе, о его тихой, размеренной жизни, грустной и одинокой, как жизнь какой-нибудь букашки, если бы я не говорил о нем с Мишкой — моим другом из мужского отделения. Мишка был юношей на девятнадцатом году и страдал умственной отсталостью. Хотя по развитию он был не ниже, чем любой из работающих в Больнице санитаров. Но это ничего не значило.

Мишка был шустрым парнем с маленькой головой и живыми глазами. Его все смешило, глаза постоянно шныряли по сторонам, а приятное, некрупное лицо в прыщиках было таким подвижным, что напоминало мышиную мордочку.

Мишка был любимцем санитаров — бездомная душа, у которого не было никаких родственников. Так что он жил в Больнице в ожидании, что его примут в какой-нибудь интернат для умственно отсталых. Но ему только недавно исполнилось 18, поэтому, чтобы попасть в такой дом, надо было ждать. Иногда приходилось ждать долго. Пока исполнится 23. Или 32.

И Мишка ждал у нас, а пока ждал, помогал сестрам, больным, санитарам, врачам и, как оказалось, бай Веселу.

Сегодня Мишка меня удивил. Я что-то писал за столом и вдруг — хлоп.

— Доктор Терзийски, — хлопнул по моей спине Мишка, и я подскочил от неожиданности. Мои нервы напряглись до предела, я почти впал в предынфарктное состояние. В любой момент я мог отдать концы — посинеть и свалиться с пеной на губах. И дать повод разным больничным некрофилам-сплетникам укоризненно качать головой, причитая: «Ох, такой молодой и… все! Ужас, кошмар, но ведь не щадил же себя, сам виноват — и курил, и пил, и женщин стороной не обходил».