— Кажется, для тебя в этом есть что-то личное, — усмехнулась Ив.

— Вот именно! — сказал я и подошел к окну, чтобы там дождаться сестры. Я был связан, и мне хотелось развязать всех мне подобных в этом мире. Хотя бы Дамяна. И я говорил себе: «Я их развяжу, даже если потом они разгромят все вокруг».

— Вот именно! — тихо сказал я, но не Ив. Я стоял у окна и смотрел на улицу. — Мы связаны, мы все связаны, но скоро этому придет конец! — сказал я себе, а потом уже громко добавил: — Так что я вкладываю много личного в то, чтоб его освободить!

Сестра к тому времени уже пришла.

— Развяжи Дамяна! — сказал я сестре и кивнул на кровать.

— Но он же совсем бешеный, доктор, — шутливо укорила меня сестра, глядя поверх очков.

— Так и я бешеный! — злобно процедил я и почти грубо схватил ее за плечи. Взгляд пожилой сестры стал испуганным. Она восприняла все всерьез. Я отодвинул ее в сторону, как невесомую куклу, прошел мимо к выходу из палаты. — И я бешеный, — сказал я еще раз, — что, и меня будешь вязать? — эти слова вырвались с грубой насмешкой. Я направился вон из корпуса.

Ив быстро шагала за мной. Мне казалось, что она смотрела на меня с некоторым одобрением. Мы вошли в мой кабинет, я залез в стол, достал бутылку виски, поднес горлышко ко рту и долго пил. Потом извлек два стакана и налил нам обоим. Так уже было гораздо лучше.

Я уже не чувствовал себя богом Дионисом с чашей вина и свитой из резвящихся сатиров. Я был измученным усталостью врачом, который хотел лишь одного — присесть и отдохнуть. Меня это не пугало. Страшило другое — я не видел перед собой ничего значимого. По ночам я иногда вспоминал, что моя молодость перевалила за середину и что после нее грядет только грустный сумрак, в котором будут маячить лишь неясные тени печальных и скучных иллюзий.

Я знал, что научусь врать самому себе и буду верить, что события моей жизни и есть самое важное в мире. Наберусь опыта тем скучным и отвратительным образом, каким набираются палачи и провинциальные лекари. Не то, чтобы я был знаком с палачами. Но ясно себе их представлял. Они были неторопливыми и рассудительными, каких только человеческих ужасов ни повидавшими. Как и сельские эскулапы. Так что…

По сути я был обыкновенным сельским врачом. Но работал не со славными деревенскими стариками, а с психбольными в громадной Больнице. И это было совсем невесело, хотя каждый день, даже по десять раз на дню, меня забавляли и веселили странные случаи и невероятные истории, рождаемые в Больнице Безумием. Но мой смех был грустным. Мои любимые сумасшедшие — такие несчастные и счастливые в своем безумии, блаженные, ни с кем не сравнимые — все они были жалкими горемыками.

Я глотал жизнь, запивая ее большим количеством алкоголя, и двигался вперед. Иногда, сидя в каком-нибудь уютном кабинете Больницы, я чувствовал себя старым священнослужителем какой-то очень странной религии. В такие моменты я был умиротворен и ощущал грустную радость.

Я часто гулял.

Гулял по аллеям Больницы, среди корпусов и огромных деревьев, а некоторые из них — внушительные акации — были с огромными, как испанские камы, шипами. Порой в послеобеденные часы, когда Больница дышала кротко, как уставшая старая женщина, мне было там хорошо.

Я гулял.

Однажды, во время очередного дежурства, которых было, по крайней мере, пять в месяц, я бродил по сухим аллеям. Тишина психиатрической клиники в сельской местности неповторима. Любая тишина неповторима, но эта — особенно тягостна. Потому что в нее время от времени врезается ужасный, нечеловеческий крик, издаваемый каким-нибудь пациентом.

Ты вслушиваешься, стараешься угадать, из какого отделения он мог донестись, и идешь дальше, отмечая в уме, что надо бы сходить в это отделение и сделать замечание сестрам, мол, «Примите меры!» И это все, что ты можешь сказать усталым, тяжелым голосом. И сестры послушно разбегутся по своим делам.

Но когда они действительно решают навести порядок в отделении, все становится на свои места. Крики исчезают. У сестер есть свои тайны, которые неведомы молодым врачам, они располагают своим арсеналом средств для наведения порядка. Чаще всего они самовольно завышают всем дозы. Немножко. Добавляют хлоразин в маленькие мисочки, в которых разносят лекарства. 50 миллиграмм дополнительного спокойствия. И Больница затихает.

Так я бродил в этот день, бродил, опьянев от последних теплых лучей, которые сентябрь доставал откуда-то и спокойно раздавал своим кротким детям — сумасшедшим. И я был таким же. Сумасшедшим в белом халате, распустившимся и размякшим, запутавшимся в своей жизни молодым человеком, который считает себя стариком, не знает, зачем живет и куда движется, но все равно он все время в пути — в кружении вокруг Больницы, как Бог, либо шут, все едино.

Под одной раскидистой акацией я увидел Атанаса Накова. Этот маленький человечек меня всегда смущал. Его невозможно было понять. Иногда я проходил мимо него, не останавливаясь, но оставался с неприятным, навязчивым чувством, что за мной по пятам крадется собака. Она не свирепая и не лает. Только молчит и зловеще смотрит на тебя своими желтыми глазами.

Атанас был маленьким и походил на клубок тряпок. Даже его голова, с маленькими свирепыми глазками и торчащей во все стороны желтовато-сивой растительностью, тоже была как будто тряпичная. Щетинистый тряпичный человечек с тридцатилетней шизофренией — это и был Атанас Наков. Худой, как обглоданная кость, подпоясанный бечевкой, постоянно бормочущий что-то себе под нос. Странности его поведения я описывал в его анамнезах минимум пять раз.

Он меня тревожил: был неестественно спокойным, имел очень нехороший взгляд и как будто затаил зло. Бродил туда-сюда в своей обычной манере и что-то бормотал о золотом гвозде, который был вживлен в его локоть. Уж не знаю, сидел ли в нем этот гвоздь на самом деле или нет.

Время от времени в большой Больнице происходили подобные вещи: пациент настаивал на своей небылице. Например, что у него золотой гвоздь в локте. Болтовне пациента никто не верил. Каждый считал это обычными странностями. В конце концов оказывалось, что то, о чем он говорил, было смешной, абсурдной истиной. А иногда ужасной, абсурдной истиной.

Был случай, когда старый алкоголик долгое время, ночь за ночью, жаловался, что видит крысу в углу своей палаты. Сестры делали ему по одному уколу галоперидола сверх назначенной дозы, только чтобы эта проклятая крыса исчезла, ведь такую картину считали нормальной, типичной для галлюцинаций при белой горячке. Старый алкоголик все больше обессиливал от галоперидола и в конце концов совсем перестал вставать. На седьмой день он с трудом дотащился до ординаторской, держа огромную крысу за хвост.

Есть и множество других историй.

Например, был у нас больной, который утверждал, что слышит голоса у себя во рту. Его лечили по-всякому, пока один врач действительно не прислушался и не уловил звук, идущий изо рта больного. Оказалось, что несчастному поставили пломбы из металлов разной электропроводности и они, соединяясь со слюной, образовывали нечто вроде примитивного радиоприемника.

Ну так вот! У Атанаса Накова был гвоздь в локте, а может и не было никакого гвоздя. Это было не важно. Я просто не мог понять его Безумия. Он был настолько оторван от всего, что считается нормой, что более походил на какое-то странное, подвижное растение, чем на человека. И при этом, он не был отталкивающим. Кроткое лохматое растение с тряпичными мохнатыми листьями.

Сейчас он притих. Да, он присмирел, а обычно любил задираться с каждым, кто проходил мимо, и кричать разные глупости о гвозде в локте: «Эй, у меня гвоздь в локте, золотой гвоздик, звезды в руке, гвоздь в локте».

Он выкрикивал это монотонно, с абсолютно неразличимыми интонациями: нельзя было понять, мучает это обстоятельство его душу, или, наоборот, заставляет испытывать гордость. У сумасшедших всегда так: они нам чужды, потому что мы не в силах понять их причудливых эмоций. И Атанас все время покрикивал и ныл. Раньше. Теперь же он только смотрел на меня из-под нависших, лохматых бровей.