И вот Мария поступила в наше отделение и по чистой случайности попала в список моих больных. Я изучил ее документы, поговорил с ней (до смешного нелепо и отрывочно) минут десять и отправил в палату. А сейчас сидел и вспоминал, как она скиталась по улицам — неестественно веселая, такая кроткая, милая, с длинными черными волосами, полным телом и мягкими чертами лица. Вот она ходит мимо памятника, болтает что-то о непонятном космосе, в котором живет. Ее Космос был другим, не похожим на мой. И она не была виновата в том, что я не имел никакого представления о нем.

Все было спокойно. Мария пошла в палату и постепенно влилась в ряды больных женского отделения. Она должна была немного полечиться, в общем плане (ее шизофрения была хронической и почти необратимой), и после лечения она стала бы более организованной, успокоилась бы, а через месяц-другой вернулась бы к своим апатичным, бессмысленным и бесцельным прогулкам вблизи памятника. Хроническая шизофрения целиком изменила ее личность (по выражению всезнающей Психиатрии), и обратного пути к себе у нее не было. У Марии не было никакого шанса вернуться к нормальной жизни, нормальной — в представлении ее родственников. Да, она жила в собственном мире.

Но сегодня, в двенадцать дня, случилось нечто ужасное. Я бродил по коридору отделения. И увидел ее. Она вошла через большую железную дверь. Это случалось только тогда, когда больные возвращались со свидания. Явно, в приемной была ее старая мать.

Мария сделала несколько шагов по коридору и странно потянулась рукой к горлу. Потом остановилась, выпучила глаза и схватилась за шею. Потом снова сделала несколько покачивающихся шагов вглубь отделения. Я отвлекся на мгновение, а когда снова бросил взгляд в ее сторону, увидел, что она лежит на бетонном полу. Над ней на корточках сидит сестра и кричит: «Эпи!» Так кричала сестра, и на медицинском жаргоне это означало эпилептический припадок.

Я бросился к больной. Наклонился над ней. Она была бледной, как невыдержанный сыр, белее обычного. А ее крупные полные губы быстро синели над обломками разрушенных зубов. Мария делала мучительные попытки дышать, но при каждом вдохе у нее ужасно и безнадежно свистело в груди.

Это не эпи! — крикнул я, вложив в этот крик все свое отчаяние. Мне стало очень тяжело, меня охватил гнев на весь этот несправедливо устроенный мир. Она от чего-то умирала — задыхалась. Давилась. Никакой это был не эпилептический припадок, как думали сестры. Она синела и делала частые, бесплодные попытки дышать. И каждый раз из ее бледной груди доносился резкий, свистящий шум. А ее грудь вздымалась, как умирающий кит.

— Несите аспиратор, — крикнула доктор Благова, которая уже бежала из своего кабинета. Доктор Благова — рыжекудрая красавица, с чувственными пальцами, эдакая лиса — засунула руку в рот Марии и надавила на корень языка. Вместе со слюной изо рта стала выходить коричневая масса.

— Круассан, — с убитым видом сказала она и выпрямилась. Мария перестала дышать, только конвульсивно вздрагивала. Я снова сел, наклонился над ее грудью. Приложил ухо к тонкой кофте. Сердце Марии остановилось. Я страшно испугался, приподнялся, на мгновение задумался и с силой ударил кулаком ей в грудь. Изо рта Марии вышла еще одна порция коричневой субстанции.

Я стал ритмично ударять по ее груди. Доктор Благова собирала аспиратор, принесенный сестрами. Через несколько минут я перестал делать массаж сердца и стал ей помогать. Доктор Благова копалась в открытом, уже посеревшем рту нашей пациентки. Лицо Марии тоже стало серым. Почти черным. Я схватил ее голову, запихнул в рот одну из трубочек и стал отсасывать густую массу.

Ничего не получалось. Доктор Благова продолжала массаж. Мы массировали и раскачивали безжизненное тело — залезали в рот, тянули за язык. Аспиратор был совершенно бесполезен. Мы бились в неравной борьбе со смертью минут пятнадцать.

Искусственное дыхание в нашем случае было только во вред, мы сразу поняли, что не до конца прожеванный круассан от этого еще глубже засядет в горле.

На пятнадцатой минуте мы остановились. Мария обмякла. Мне сделалось нехорошо: сердце подскакивало и вырывалось из груди, как перед инфарктом. Я посмотрел на доктора Благову, а она на меня. Мы были духовниками — только что проводили человека в последний путь.

Нет, мы его не проводили, а просто упустили. Как рыба уходит в глубину, Мария ушла в небытие. Только сейчас я стал понимать эту ужасную банальную фразу из всяких фильмов про врачей: «Мы его потеряли».

— Что будем делать с ее матерью? — спросила доктор Благова. Она четко помнила, что мать ждет за дверью.

— Не знаю. Ты только представь, она стоит сейчас перед кабинетом и ни о чем не догадывается… — пробормотал я сильно сдавленным голосом. У меня не было сил говорить.

— Да уж! Блин! Это не для слабонервных. И что ей сказать? Это вы, своими руками дали ей круассан, из-за которого она умерла? Она подавилась вашим гостинцем? Вот блин…

— Нет, нам не справиться! — посмотрела на меня доктор Благова. Она впадет в истерику. Надо бы ее оберечь как-то.

— Ага, наверное, стоит попытаться. А то… плохо как-то все вышло. Может, позовем Сами?

— Да, он отлично справляется с такими… случаями, — невесело улыбнулась доктор Благова.

Красивой была наша лисица доктор Благова. А что ей пришлось пережить в этот обеденный час! Интересно, останется ли она с годами такой же красивой, если ей придется еще множество раз пережить нечто подобное? В такие же обеденные часы в Больнице? Не знаю.

— Пойду за Сами, — сказал я и зашагал к кабинету. Тело Марии лежало на полу в неестественной позе. Несколько пациентов подошли и с трусливым любопытством оглядели его. А затем разошлись по палатам.

Потом пришел величавый, с осанкой павлина, доктор Сами, восточный, красивый, с бородой и глазами Гарун-аль-Рашида. Снисходительно оглядел коридор, мертвую Марию, подержал ее синюшную руку, энергично поднялся и деловой походкой пошел к двери, открыл ее. Мать Марии робко стояла на пороге, она явно слышала суету, эта маленькая напуганная старушка.

Сами ей сообщил: «Ваша дочь только что умерла».

Мать посмотрела на него широко открытыми глазами, разинула свой беззубый рот и тоже стала походить на покойника.

Беззвучно, с широко открытым ртом и запрокинутой вверх головой, мать Марии плакала о своей мертвой девочке. О своей хиппи, любимой, неприкаянной, безучастной, горькой, божественной, единственной, теперь уже мертвой девочке.

А потом она пошла и в одиночестве села на банкетку в холле. Да так и осталась сидеть до вечера. Неподвижно.

Я гулял по длинным аллеям Больницы, бродил между отделениями, мрачными рассветами шагал по берегу Искыра, повторяя его большие петли и повороты. Я часто представлял себе вместо него огромную и грязную змею, но она все так же оставалась лишь бурой и мутной рекой, ничем иным. Оружие воображения бессильно перед свинцовой тяжестью реальной материи.

Мы с Ив сошли с ума. Людей несчастнее нас просто не существовало. И счастливее тоже. Мы были самыми счастливыми и самыми несчастными людьми на земле. Мы пили, любили друг друга и прятались ото всех. Мы были любовниками в одной провинциальной больнице со всеми ее мерзкими интригами. И потому ходили, как прокаженные. Но были счастливыми, как дети. Точнее, как дети-преступники.