— Тыр-пыр восемь дыр! — снова усмехнулся доктор Г. — Отлично! Такое только мой трехлетний сын мог сказануть. Хотя даже и он выдумал бы что-нибудь поумнее! Ладно, соберись и иди работать!

И доктор Г. снова стал ковыряться в косилке, тем самым желая мне показать, что его интерес ко мне полностью исчерпан. Но вслед за этим он вдруг поднял голову, поправил пальцем тяжелую оправу очков, сползших на переносицу, и совсем непринужденно спросил:

— Хочешь покосить, а то у меня дела наверху, в кабинете?

— Ну! — сильно смутился я, но смущение быстро сменилось гордостью и приятным чувством. Косьба была священнодействием, чем-то, что мог выполнять только он — главный жрец Безумия. Главный шаман и курильщик выпрошенных цигарок. Чтобы доктор Г. позволил кому-нибудь косить его косилкой — это был знак исключительного благоволения и невероятного доверия.

— Чего «ну!»? — испытующе посмотрел на меня он.

— Ну-у… хочу! — выпалил я и опять почувствовал себя психиатром-ребенком. С кудряшками за ушами, с развевающимся на ветру халатиком, который в погоне за бабочками носится по полянкам с тарахтящей как триста чертей косилкой. Триста чертей галоперидола!

— Так бери и коси! — довольно сказал доктор Г. И в его глазах читалась какая-то торжественность.

— Хорошо! — ответил я.

Через полчаса, за который я наловчился управлять этой рычащей машиной, тарахтящей и подскакивающей, как груженая пьяными котами тележка, я остановился, выключил движок и опустил закатанные рукава. Потом немного постоял и полюбовался на скошенный луг. Я скосил по крайней мере треть левой половины двора. А двор Больницы был огромным. Только доктор Г. мог его одолеть. Но я скосил площадь, соизмеримую с этим двором. Треть — не так мало. Н-да. Я поднял бутылку, до половины заполненную светло-синим бензином, и внимательно всмотрелся. В двухлитровой бутылке оставалось около литра. Мне бы хватило еще на столько же. И тогда я бы одолел две трети левой половины двора. Еще чуть-чуть, и я смогу оставить в этом громадном дворе след не меньше самого доктора Г.!

Но это была смешная иллюзия! И я рассмеялся. Доктор Г. каждое лето косил весь двор. Кроме того, ухаживал за деревьями. Подрезал кустарники. Поправлял и выпрямлял просевший забор. Принимал всех больных. Распределял все продукты, деньги и медикаменты. И всем этим он занимался не знамо сколько лет! Да! Психиатрия требовала упорства. И чертовского постоянства.

И я отправился проинспектировать обед. Это означало, что я должен был осмотреть все котлы и баки, убедиться, что повара не сэкономили на подсолнечном масле для больных, проверить, есть ли сахар для простокваши и вообще, съедобно ли все это. Кроме того, доктор Г. настаивал, чтобы молодые врачи ели больничную еду. Для меня это было как нельзя кстати. Моя драматичная, склонная к истерическому мученичеству душа радовалась такому шансу.

Я спустился в кухню и быстро снял пробу. Я спешил, потому что мне хотелось снова потарахтеть косилкой. В этом занятии было что-то медитативное. Но что-то еще тянуло меня во двор к свежескошенной траве.

Когда я вышел из кухни на улицу и зашагал прямо через высокую, некошеную траву к приведенной в порядок левой части двора, тревога стала расти. Я даже перешел на бег. Какая-то неясная мысль грызла меня изнутри.

Когда до косилки оставалось метров пятьдесят, я притормозил. Еще до того, как осознать, что именно предстало моему взору, я испытал ощущение, что что-то не в порядке. Совсем не в порядке. Рядом с косилкой стояли две фигуры. То есть сидели. И они не были прямо рядом с косилкой. Но мой взбудораженный мозг перенес их туда. А на самом деле, они просто сидели в пяти метрах от драгоценной, сакральной косилки. Просто себе сидели. Двое пациентов. Мужчина и женщина. Спокойные и расплывчато-серые, судя по халатам, из отделения реабилитации. Сидели с синей бутылкой в руке. И с весело дымящимися сигаретками в руках. Они подняли бутылку и рассматривали ее. Мужчина поднес ее ко рту и уже собирался глотнуть.

— А-а-а-а, — крикнул я что есть мочи. — Сто-о-о-ой!

И бросился так, как не бежал со времен своего детства. В ужасе, сердце готово выскочить из груди. Пока я бежал, в моей голове гудело и рычало бензиновое пламя. Я много раз видел, как при сильном ветре горит материал, залитый бензином.

Я бежал, и сильный свежий ветер развевал мой халат.

— Отдай бутылку! — схватил я бутыль со светло-синим содержимым и опустился от усталости на одно колено. Не на оба, только на одно, потом я быстро пришел в себя и твердо встал на ноги; я был серьезным врачом, который должен был навести порядок. — Вы что тут делаете? Немедленно марш по отделениям! — крикнул я так строго, как кричат детям. Мое сердце стучало в горле, но я чувствовал такое облегчение, что на меня накатила слабость. Я понимал: еще секунда, и сигареты в сочетании с бензином и ветром устроили бы редкостное дневное огненное шоу. На забаву двум сорокам, которые подскакивали рядом с позолоченной статуей голой женщины посередине газона. Голая женщина смотрела бы на эти два безумных, танцующих факела, замерев на месте. Да, я испытал страшное облегчение.

— Бегите обедать! — примиряюще сказал я. — Все марш по корпусам!

— Хм! — за моей спиной кто-то посмеивался и пыхтел.

— А, доктор Г., — повернулся я и развел руками, извинительно и смущенно улыбаясь всем своим дрожащим телом.

— Бывает! — сказал доктор Г. — В первые десять лет со мной часто такое случалось. Гм, — ухмыльнулся он. — Мне кажется, бензин не горит вот так… от сигареты…

Потом он взялся за свою священную косилку и медленно и спокойно покатил ее в гараж. Я пошел за ним, как щенок, потом понял, что незачем его преследовать, повернулся и зашагал в мужское отделение, туда, к больничной еде.

— …Но я не уверен… — закончил свое предложение доктор Г., скрываясь вместе со своим огромным, величественным животом за углом своей крепости.

Я работал в Больнице без выходных, пропадал там все субботы и воскресенья и ломал голову над тем, как сделать свою семью и свою жизнь счастливыми; но мой бедный разум не мог выдумать способа постичь семейное счастье и благополучие без денег.

Мы — молодое поколение Болгарии — были отравлены. У нас были ясные воспоминания о другом времени, в котором нам обещали величественную жизнь. Весь мир во времена нашей ранней молодости был обозначен стрелками, указывающими наверх. Все было восходом.

Но потом эрекция нашей молодости спала. Не было никакой возможности стать счастливым, если ты не был стальным или платиновым дзен-буддистом, который, пребывая в блаженном равнодушии, радуется уродливому миру вокруг.

На работе мне платили 17 долларов.

Я вставал в пять утра, работал среди толпы сумасшедших, а также нормальных, взбесившихся от отсутствия даже малой толики здравого смысла. Я тоже был возмущенным, бездушным, запутавшимся, озлобленным.

И вот, в один из таких дней появилась Ив.

После чего жизнь потекла по-другому. Месяц за месяцем мы встречались — тайно днем, тайно и в некоторые из ночей, когда я дежурил или говорил, что дежурю. Мы гуляли по аллеям Больницы, расходились, останавливались как будто случайно, дрожали от волнения, молчали. Потом расставались, ныряли в Безумие, потом снова встречались. Шли месяцы.

Как-то так…

Мы были любовниками. Я вам уже говорил? И буду повторять это непрестанно. Скажу, почему: потому что некоторые слова в нашем языке приобрели грязный, неприятный смысл. Из-за использования их для описания уродливых вещей. Такие слова, как «любовник», «сумасшедший», «страсть», «ад» и «душа» приобрели странный, неприятный привкус. Из-за грязных губ, грязных душ, грязных содомов в головах моих современников.