Нога в черном мешке и правда была кровавой. Смешно. Я представлял себе, как по-идиотски выглядело такое первобытное таскание добычи в дом. Но с другой стороны, я осознавал, что именно так поступают практичные люди. Практичные свиньи, которых я презирал, потому что становился похожим на них. Все больше и больше с каждым следующим днем.

Нога стояла в мешке, который я оттащил в угол кабинета. А я готовился — этим вечером, этим днем, в эти послеобеденные часы объясниться в любви Ив. Я волновался…

Рабочий день пролетел быстро, я даже не заметил, как. Так часто бывает, когда чего-то ждешь и волнуешься. Суетишься по пустякам, стараясь не думать о том, что тебе предстоит, а потом смотришь, время пролетело. Отвлекаясь на незначительные вещи, мне даже доводилось опаздывать на самые важные события в моей жизни. Вот и этот день пролетел очень быстро.

Я собрался, взял мешок и вышел. В автобусе, в грязном служебном автобусе, я должен был ехать рядом с Ив. Когда она вошла, я сел рядом с ней, помолчал, откашлялся, голос зазвучал как-то сдавленно, я начал снова, она улыбалась, наконец я заговорил, речь потекла увереннее, и я смог сформулировать, что именно могу ей предложить. Ив даже подбадривала меня. А потом мы замолчали. Я уговорил ее пойти чего-нибудь выпить в городе.

До самой Софии я смотрел в окно. На болоте, за Гниляне[2], по воде шла цапля и проваливалась в мох. Мы молчали.

На выходе из автобуса в Софии я засуетился, впал в особое состояние нервного возбуждения. И стал походить на молодого пса, который бежит рядом со своим высоким, красивым хозяином, только что вернувшимся из странствий. Я поднимал тридцатикилограммовый мешок с ногой, которая хлюпала в вытекшей из нее крови, взваливал его на себя и нарезал круги вокруг Ив. Я смеялся.

Мешок был ужасно тяжелым, но я как будто этого не чувствовал. Перекидывал его с одного плеча на другое, закуривал, рассказывал истории, указывал на вывески и вел Ив за собой. Хотя мы понятия не имели, куда идем. Потом Ив сообразила, что с этой ношей я долго не выдержу, и повела меня в какое-то весьма сомнительное место за Львиным мостом.

Там мы и остались, забыв обо всем на целых полтора часа. Мы пили много и быстро: явно оба чувствовали страшное ускорение, которое приобретает жизнь, когда устремляется в неведомую пропасть. Мы пили и шутили, но нам было страшно.

Через два часа мы были абсолютно пьяными. Я два раза свалился со стула, со всей силы раскачиваясь вперед и назад и заливаясь смехом, который я сдерживал в груди все долгие годы своей вымученной серьезности.

Что-то во мне сломалось. Я состарился и помолодел одновременно. Мне хотелось плакать, потом смеяться, и я смеялся и плакал. Мое сердце выскакивало от такого количества выпитого, как сердце плаксивого старика, но также и как сердце влюбленного, веселого юноши. Я рассказывал пустяшные истории, напевал любимые песни, помогал Ив прикурить, а она жмурила свои желтые глаза, и мы бросали друг на друга редкие, но многозначительные взгляды.

Наконец мы пристально посмотрели друг другу в глаза: Ив заглянула в мои карие, а я в ее… тоже карие. Но ее были и желтоватыми, и зеленоватыми. Разноцветными. Было ясно без слов, что я чувствую и что бы мне хотелось пережить с ней, начиная с этого момента.

Ив взяла меня за руку и повела к себе. А я по инерции, не задумываясь, потянул за собой черный мешок с кровавой ногой.

И мы пришли в ее дом, разбросали одежду по всему ее женскому, чистому жилищу, и пили вино из бутылок, и падали голыми на блестящий кафель в ванной, и скользили мокрыми телами по полу кухни, и тихо лежали в темноте. Все кружилось и вилось вокруг нас, а жизнь остановила свое течение.

Потом мы снова пили, испугавшись такой категоричности своих тел и желаний — как будто наши тела были взрослыми и знали, чего хотят и что творят, а мы были детьми и смущенно за ними наблюдали. Мы пили красное вино из горлышка и недоумевали, как завтра мы объясним свой поступок. Себе и другим людям.

Я разгорячился. Голый, охваченный бешенством нерешительного существа, запутавшегося в премудростях жизни, я взял и ударил кулаком по стене. Мне понравилось. И я, выпрямившись, похожий на крепкого, потного боксера, стал молотить по стене кулаками. Пыхтел и изливал свой гнев. Бил по этому миру, который хотел моей смерти. Хотел, чтобы я умер как скучный, серый, не познавший любви и радости врач.

— Эй, ты пачкаешь мне стену! — тревожно крикнула Ив, еще находясь во власти сумасшедшей веселости.

Но я ее не слышал. И не заметил, что правый кулак оставляет на стене кровавые пятна. Наконец кровь прыснула крупными каплями, и белая стена стала зловещей. Как будто пошел темный летний дождь из крови.

Я остановился. А потом сел.

Ив занялась моей рукой, которая выглядела зловеще — искривленная и синюшная, с яркими, красными пятнами свежей крови. Около получаса Ив перевязывала мою сломанную и раздробленную руку.

— Ты ненормальный! — время от времени ворчала она.

— Ха! — отвечал я и довольный смотрел в пол. Я был самим Мефистофелем, бандитом со сломанной рукой, готовым сыграть над миром страшную шутку И сейчас этот бандит смотрел в пол и думал, какую именно шутку ему сыграть. Я пыхтел, смеялся и пил, запрокидывая бутылку с вином здоровой рукой. Наконец кровь остановилась, и мы снова закувыркались по полу, а капли крови теперь размазывались по нашим телам.

Наутро я чувствовал себя совершенно разбитым. С Ив мы переглядывались, как люди, которые до недавнего времени были совершенно цивилизованными, но в какой-то миг вдруг забылись и съели живьем человека. Мне надо было вернуться к своей семье. Рука надулась, как пузырь, полный черной крови. У дверей стоял огромный мешок с кровавой ногой. Будь я пафосным идиотом, я бы сказал, что это было нечто вроде трупа моей прежней жизни. И да, я был пафосным идиотом. Но с сегодняшнего дня и впредь я больше не буду посредственным, серым врачом. С сегодняшнего дня и впредь я буду жить, как отчаянный и, может, счастливый человек. А сейчас, сказал я себе, я возьму это мясо, потому что мне надо отнести его моей малышке. Ей нужны протеины.

И я взял черный мешок, из которого сквозь образовавшиеся маленькие трещинки сочилась темная кровь. Взял его левой рукой. Из моей правой руки тоже сочилась темная кровь. Капли из мешка и из руки падали на пол, и некоторые из них смешивались.

Потом я поцеловал Ив, вышел из ее утреннего дома и, преисполненный странных, смешанных чувств, отправился в свой.

В это утро, уходя из дома Ив, я чувствовал, что в моем сердце свилась змеей и затаилась сильная тревога. Тревога спрашивала: «Уцелеешь ли ты, мой мальчик, в своей новой жизни?»

Точно такая же тревога грызла меня изнутри три года назад, когда в почти такое же утро, как это, я отправился на работу в свой первый рабочий день. Или, по крайней мере, я надеялся, что он будет первым…

Я ехал в психиатрическую клинику им. Святого Ивана Рильского.

Это было единственное место в окрестностях Софии, куда взяли бы такого человека, как я: без родственных связей и без чрезмерных амбиций. Молодой врач всегда напоминает крысенка: он годится лишь в качестве легкого завтрака для вон того питона в углу, которого некоторые называют Жизнью.

Как-то так…

Я почти бежал, потому что знал, что мне надо приехать в эту известную психиатрическую клинику задолго до обхода врачей, до того, как персонал разойдется по своим кабинетам. Я знал, что такое психиатрия, поэтому лихорадочно, изо всех сил надеялся, что когда увижу Больницу, то не буду смущен и не попаду в смешное положение новобранца, который вертит головой на тоненькой шее, уши его горят, а сам он тихонечко покашливает и не знает, куда деть руки. Мне не хотелось чувствовать себя нелепо.