Я вошел в кабинет Ив. Тут было уютно. Во всей Больнице было уютно, потому что и мебель, и сами корпуса были старыми. Тут было уютно и ужасно одновременно. На протяжении десятков лет тысячи безумств пропитывали стены и утварь. Одноэтажный барак изнутри был облицован желтоватой фанерой, а на ней висели картины шизофреников. Нет ничего более удручающего, чем картины шизофреников. Наверное, их самое главное отличие — полное отсутствие какой-либо связи с уютным миром.

А каким неуютом веет от самих шизофреников! Потрясающим. Мне не доводилось общаться с инопланетянами, но, говорил я себе, я почти уверен, что среди них буду вести себя намного естественнее, чем здесь, среди бедных, несчастных шизофреников. Я прилагал огромное усилие, чтобы их любить. И для меня такое усилие любить или, по крайней мере, пытаться полюбить этих абсолютно чужих людей становилось моим Искуплением. Потому что больные для меня были сосудом, который я наполнял своей виной. И они многое вмещали. Они и их отталкивающе неуютные картины. Шизофреники рисовали так же, как и жили: в смутной лихорадке и холодном отчуждении. В безразличии к нашему миру.

Я бы мог рассуждать об эмоциональном отчуждении при шизофрении, но это не было бы честным по отношению к несчастным шизофреникам. На них и без того клеймо. Конечно, их уже не клеймят так, как в Средние века клеймили колдунов и еретиков, теперь их всего лишь обвиняют в эмоциональной деградации, в мутации личности, в срыве воли и глубокой отрешенности. Я бы обвинять их не стал. Поэтому и на этот раз просто прошел мимо картин на стене, отмечая неприятное чувство, которое они всегда во мне оставляли. И вошел в кабинет.

Ив сидела и курила, всматриваясь в монитор допотопного компьютера. Ох уж эти компьютеры, подумал я. Кругом царит безумие, ветхие пижамы едва прикрывают желтизну худых ног пациентов, во мраке кухни стынут в котлах макароны.

А Ив уставилась в компьютер! Больница дышит, как старая рыбина, выброшенная на берег Искыра, все кружится в нелепом танце. Галоперидол и бледная кровь сумасшедших смешиваются, а мы, в своих белых халатах, пребываем в заблуждении, что Мы — Нормальные, сидим и пялимся в экраны… И воображаем себе, что когда вдоволь попялимся, станем еще более нормальными.

Впрочем, Ив ничего не воображала. Она просто пялилась. Время от времени ногтем указательного пальца она щелкала по клавише. Играла со старым компьютером в какую-то игру. Я просто остановился на секунду перед ней и тихо постоял. Когда она подняла на меня глаза, нарочно медля, как это кокетливо делают женщины, я быстро поцеловал ее в лоб и губы.

— Что там, в отделениях? — спросила Ив, потому что сегодня я был дежурным врачом.

— Да ничего. Все спокойно.

— Сегодня мы опять ругались с Карастояновой, — пробормотала она.

— Что так? — я сел за ее спиной и стал листать первую попавшуюся книгу. Это было старое русское издание стихов. Странно, автором был отец Чарльза Дарвина. Я взглянул на титульный лист. Оттуда на меня смотрел человек с огромной бородой. Дар-вин-отец был похож на Дарвина-сына, но выглядел добрее. Может, отцу не приходила в голову идея, что сильный должен есть слабого.

— Потому что мы заговорили о том, кто остается в больнице.

— Как так, остается? — спросил я рассеянно, потому что читал стихи. Мне было хорошо и приятно за спиной Ив, меня не интересовали ее мелкие огорчения. Я мог сидеть вот так и читать стихи старшего Дарвина, делая вид, что ничего не существует вокруг. Строго говоря, если судить по отцу Дарвина — забытому и исчезнувшему со своими стихами (в отличие от сына с его радостным открытием животной природы человека!) — мира вокруг и правда не существовало. — Кто остается? — снова небрежно спросил я.

— Она говорит, что в больнице остаются только те, кто лишен амбиций. Понимаешь, Калинка, она говорит, что здесь, в этой больнице, остаются лишь неудачники… — Ив повернулась ко мне вполоборота, ее руки на коленях подрагивали от негодования. Гнев не придавал ей сил. Наоборот, она отчаивалась. Сжималась в комок. И это было характерно для всех молодых врачей и психологов Больницы.

Ив продолжила, перебирая пальцы.

— …и я говорю ей — а не слишком ли это цинично?.. Ну, я ей, конечно, не так сказала, а в общих чертах поинтересовалась: «не слишком ли вы сгущаете краски, ведь вы сами тут остались и работаете уже двадцать лет?»

— М-да, — промычал я и в последний раз посмотрел на портрет старшего Дарвина, потом встал и от души потянулся. — М-да. Такие вот они… работали и сами не знали, ради чего… Так нет же, ерунда какая-то. Им было хорошо известно, ради чего это, — топнул я каблуками по старому дощатому полу и стал ходить взад-вперед. Мои мысли были о том, почему в больнице работают такие люди. У каждого были свои мотивы… И мне казалось, что мотивы большинства врачей были странными и не вполне здоровыми. А мы с Ив, ради чего мы работали в этой Больнице?

— А что если Карастоянова права? — наконец глухо спросил я, сделав два круга по кабинету и заглянув в каждый шкаф.

— Что значит «права»? — Ив тоже задумалась, но пришла явно к другому выводу.

— Ну, разве она не права в том, что здесь надолго остаются только… неудачники… Какое противное слово! Но все же, это те, у кого нет сил подыскать себе что-нибудь более перспективное. Вот, например, я. Мне кажется, что я начинаю медленно привыкать, причем в плохом смысле, свыкаться — мне делается все равно. Я начинаю быть безразличным. Этот вот, с параноидальной шизофренией, — принимается! Эта, с пятью попытками суицида, — классика жанра, только бы не порешила себя во время моего дежурства. Так что вот. Я делаюсь… безразличным. Потихоньку. И это нехорошо.

— Ну и как это связано с амбициями? — еще ниже наклонила голову Ив, и две пряди рыжих волос упали ей на лицо. В этот момент она была очень красивой, и мне захотелось ее приласкать.

— Сейчас объясню. — И я снова вскочил на ноги и выпятил грудь, расправив плечи. Я был спокоен, но чувствовал, что постепенно меня охватывает возбуждение. В висках пульсировала кровь. Я испытывал волнение человека, который не хочет провести остаток своих дней в скуке и полудреме, живя медленно и размеренно, старея в каком-нибудь закутке и монотонно двигаясь, как сом в тине. Во мне пробуждался гневный запал.

— Вот смотри… — сказал я и стукнул костяшками пальцев по столу, — есть несколько причин, чтобы остаться в этой больнице, ты меня понимаешь? Не начать с нуля, а остаться. Потому что с «начать» все ясно. Эта больница — трамплин. Тяжелое место, ты копишь опыт: от трех до пяти лет — и все основы психиатрии усвоены. Вуаля. Ты уходишь! Но если остаешься? Что тогда?

— Ну, и что тогда? — тихо пробормотала Ив, — разговор ей не нравился, я это ясно видел.

— А что делать тут потом, если остаться? Что будет тебя удерживать?

— Хотя бы то, что ты помогаешь людям, — тихо промолвила Ив.

Эти слова отозвались у меня в груди бессилием и отчаянием. Именно их я и ждал, именно их и боялся. Они били точно в цель. Я с самого начала об этом думал — а помогаю ли я этим злосчастным людям, раздавая желтые и синие таблетки от их маний и галлюцинаций. У меня опустились руки.

— Иванка, а ты как думаешь, ты помогаешь людям? — вздохнул я. — Ах, да! Да, да, да, точно! Помогать людям… Блин! И зачем тебе было становиться именно врачом или психологом, чтобы помогать людям?.. Чтобы быть профессиональным помощником?

— Представь себе! — сказала Ив и закурила. Она недоумевала, откуда во мне этот нервный всплеск.

— Да хватит уже болтать ерунду! Кто ты такая? Кто мы такие? А? Ну, вот я, например? Платный спасатель? Мы что, больничные супермены? Спасатели душ человеческих, а? Да ладно! Ну делаем мы добро. А почему тогда берем за это деньги? Значит, мы берем деньги за то, что делаем добро. А ведь человек, если уж взялся помогать, то должен это делать по доброте душевной, а не за паршивые деньги, — я немного повысил тон и ощутил, что злюсь все больше и больше. Не на Ив. На себя и на мир вокруг.