Стоял 1990-й год. Мне было двадцать, после двух лет службы на границе я возмужал и чувствовал себя сильным, уверенным в себе и грозным, иногда мне казалось, что даже клыки у меня стали длиннее и острее. Хищник. В общем, образцовый вояка, спору нет.

Так вот, я проверял документы у трехкилометровой колонны машин, напрягал мускулы шеи, играл мускулами спины, выпячивал грудь и вел себя так серьезно и страшно, что иногда мне самому становилось смешно. Я говорил себе: «Эй, ты, полегче!» Но все равно чувствовал величие настоящего военнослужащего и пограничника, который милосерден к тем, кого проверяет, только потому, что кроме страшной силы в нем живет и особое великодушие.

И вдруг, пока я сличал печати в паспортах, хмурясь так, что брови доставали до усов, что-то меня остановило. Я присмотрелся. В одной из машин я увидел маленькое нежное личико, уставившееся на меня сквозь стекло. На секунду я замер. В машине сидела трехлетняя девочка. От этого я почувствовал еще больший прилив сил и самоуверенности. Мне показалось, что девочка смотрит на меня с восхищением. И я, как бы небрежно, подошел к машине, чтобы проверить документы ее родителей. Вдруг ребенок поднял ручку и указал на меня.

— Папа! — закричала она, и в ее голосе слышалось странное удивление, но слова звучали весьма мудро. — Папа, папочка, смотри! Смотри, папа, ребенок-солдат!

Я почувствовал, что мои воинские гордость и величие провалились в штаны, а выползла оттуда маленькая трусливая ящерка. Я весь сжался и прошел мимо их машины, так ее и не проверив. Потом весь обеденный перерыв курил, чтобы немножко поднять самооценку: «Все же, — сказал я себе, — если больше курить, то глядишь, состарюсь и перестану быть ребенком-солдатом». Хм.

Так что сейчас я чувствовал себя ребенком-психиатром. Гордо расхаживал по левой аллее Больницы и искал главврача, доктора Г. Этого великого косаря и любителя маленьких рюмочек водки, который хотел быть в курсе всего, что происходило в Больнице в каждый отдельный момент. Мне надо, было его отыскать и рассказать ему о том, что я делаю на дежурствах и — вообще в жизни, что происходит в Больнице — и вообще в Мире, и выслушать совершенно разумные советы по всем этим пунктам.

Доктор Г. жил в Больнице круглосуточно и безотлучно. По субботам обходил парк и обрезал секатором побеги деревьев; по воскресеньям косил; по понедельникам приводил в порядок палисаднички; по вторникам ремонтировал косилку и так всю неделю. Он был тем человеком, который принял свое рабочее место за дом. И обходил свои владения, как самый настоящий помещик. Как заботливый феодал, из добрых патриархальных времен. Если бы Больница была лепрозорием[10], он бы на каждом углу поставил урну для распадающейся плоти. Чтоб в его саду не мусорили.

Пройдя двадцать метров до поворота аллеи, в самом дальнем уголке парка я увидел доктора Г. Голый по пояс, он стоял перед косилкой, выпятив живот. Косилка была сравнительно новой, бензиновой и шумной, как триста чертей, запертых в мужском отделении.

Доктор Г. что-то в ней ковырял, но стоя, как это делают люди с большими животами. Он не любил нагибаться. Когда между нами оставалось не более десяти метров, он поднял голову и посмотрел на меня из-под очков. Да, да, он умел смотреть как-то особенно. Как будто смотрел на меня сквозь стекла аквариума, в котором я был белой крысой, а он — серьезным человеком, раздраженным моей невнимательностью.

— Ну что, доктор Терзийски, пришел покосить? — спросил Главврач таким шутливым тоном, который был очень симпатичен, пока не превращался в грубый выговор, в какую-нибудь угрозу увольнения, высказанную на всякий случай.

Доктор Г. умел оставаться начальником, даже когда шутил. А слуге всегда приятно иметь хозяина — весельчака и шутника. Хозяин забавляется, шутит, а маленькой, трусливой душонке слуги становится так сладко, что ему хочется наделать в штаны от удовольствия. Так маленькие щенки описываются от подлизывания, от раболепного наслаждения, ласкаясь к большим. Я на мгновение почувствовал себя точно так же, возмутился сам себе и уж слишком гордо поднял голову. Опять я возвращался в состояние ребенка-солдата. Только вот уже таким юным я не был.

— Я пришел рассказать вам… о положении в Больнице, — сказал я ровным и деловым голосом. Мне надо было показать, насколько я умен и зрел.

— А что за положение может быть в Больнице? — усмехнулся доктор Г. Он много лет трудился над этой усмешкой, это было заметно. Она была стара, как Искыр. Это была усмешка, которая как будто говорила всем: «Хе, хе, хе, ну что вы суетитесь, что вы мечетесь, словно безголовые мухи? Что вы знаете? Да и… я сам, что я знаю? Но вы, вы, уф, вам-то, что вам может быть известно? Вот возьму и уволю всех, мерзавцы…» — вот о чем говорила такая усмешка.

— Ну-у-у… в Больнице в принципе все спокойно. В мужское я принял одного пациента…

— Какого пациента? — с неподдельным интересом спросил доктор Г. Когда речь шла о самой работе, он больше не усмехался. Это было для детей. А работа — для взрослых.

— Пациент, с шизофренией. Как обычно.

— Стоп. Что значит «как обычно»? Что это за разговорчики, Калин? Каким еще быть этому больному? Сдается мне, ты чем-то недоволен?..

— Да вы что! Я только сказал, что принял больного с шизофренией, и ничего против этого я не имею, просто очень уж зачастили эти дефекты (дефектами в психиатрии называют больных с шизофреническими изменениями личности), — наморщил я недовольно лоб, потому что почувствовал, что начал выдавать заученные тексты о вещах, которые меня совсем не интересовали, а интересовали только доктора Г. И все шло к тому, что я якобы занимаю противоположную ему позицию. И мне бы пришлось спорить о чем-то, что было излишним; я даже предчувствовал, что могу войти в раж, не имея ни малейшего представления, зачем это нужно.

То есть, доктор Г. мог с легкостью втянуть меня в свой сценарий. Для него то, что Больница потихоньку превращается в приют для неизлечимых шизофреников, было огромной проблемой. А для меня — нет. Но он хотел наделить меня иным мнением, чтобы со мной поспорить. И, естественно, победить.

— А вы чего хотите, а? — разошелся доктор Г. -Принимать только утонченных невротиков, чтобы проводить глубинно-психологическую терапию, хи-хи-хи-хи-хи! Сейчас лопну от смеха! А может, вы бы хотели принимать только моделей, таких, как Жени Калканджиева[11], а, доктор Терзийски?

— Ну… — смущенно возразил я. И еще больше смутился от того, что от этих грубых издевательств мне захотелось ответить ему, как в армии: никак нет!

— А может, вы хотите прохаживаться по этому прекрасному парку у величественной реки Искыр… — еще больше расходился доктор Г. — Прогуливаться здесь, как какие-нибудь графья… И писать мне по одной истории болезни в день, как психиатры в Голливуде? И я смотрю фильмы! И в них, доктор Терзийски, психиатры ухаживают за шизофрениками! Да-да, доктор Терзийски. И там, в вашей хваленой Америке, им подтирают задницы! Вы тут хотите распускать хвост, как павлин. И если можно было бы принимать в качестве пациентов только моделей, было бы супер… ха-ха-ха, хи-хи-хи, хе-хе-хе! — притворно рассмеялся доктор Г. и еще более театрально захлопал себя по бедрам. Потом выпрямился и серьезно сказал: — Будете принимать всех и перестаньте ныть. Везде в мире психиатры лечат больных. Шизофреники, бомжи, бездомные — все это наши пациенты. И не думайте, что что-нибудь изменится. Пока вы здесь, будете лечить и прислуживать этим людям. Так-то. И как себя чувствует этот новопоступивший? — уже совсем спокойно спросил доктор Г. Он и правда был великим, когда от шутовской игры переходил к драматичной серьезности.

— Вроде хорошо! — спокойно сказал я, потому что знал толк в драматизме. Я знал, что вся психиатрия — это театр. И жизнь — театр. Если будешь играть правильно, то, возможно, тебе поверят. И у тебя получится выглядеть хоть немножко мудрым.