— Чего нет, того нет, — развел руками Печников. — Катеров мало и неведомо, как нам на них погрузиться, товарищ военинженер. Порядку здесь никакого, один ералаш, командования нет. Все норовят, как могут. В самый раз вам команду над всеми взять и группу нашу переправить.

Званцев поморщился и посмотрел на толпящихся на узкой береговой полосе людей, они шарахались при каждом взрыве снаряда и осаждали уходящие далеко в море деревянные причалы, куда приставали катера, и сказал сурово:

— Если ты посоветовал это в расчете поскорее отсюда выбраться, то ошибся. Команду переправой я на себя беру, но вы все будете обеспечивать выполнение моих приказов.

— Будет исполнено! — обрадовано воскликнул Печников.

И тотчас офицеры и бойцы группы Званцева по его указанию стали оттеснять перепуганных людей от причалов. Печников что-то устрашающе кричал о приказе высшего командования переправой. Решительные действия бойцов его группы, не особенно церемонившихся с теми, кто упирался, подействовали. Солдаты стали привычно подчиняться.

По приказу Званцева к причалу подошел госпиталь. Раненых несли на носилках. Неподалеку, на кромке прибоя, куда накатывалась волна, Званцев увидел майора с оторванными ногами. Откатываясь, волна уносила розовую пену. Подошедший к Званцеву солдат передал просьбу майора подойти к нему.

— Военинженер… прошу… пристрели меня, — еле выговорил тот, когда Званцев склонился над ним.

У Званцева не хватило духу выполнить эту просьбу и он малодушно приказал отнести его подальше от холодной волны и положить под откосом берега, вместо того чтобы передать его персоналу госпиталя, готового к переправе, хотя едва ли кто мог помочь в этот момент умирающему. И винил себя за беспомощность.

Дошла очередь и до группы Званцева, которую он решил отправить раньше себя, чувствуя ответственность за происходящее на переправе, командование которой принял на себя самовольно. Он стоял на причале, наблюдая за очередной погрузкой на катер людей, беспрекословно повинующихся ему. Они еле втискивались на палубу перегруженного суденышка.

По причалу, расталкивая всех, бежал статный молодой капитан, держа за руку мальчонку в крохотной пилотке, в сшитой по нему гимнастерке с поясом и портупеей, в сапожках — сын полка.

Ступить на палубу было некуда. И капитан, не задумываясь, вынул пистолет и выстрелил в стоящую с края, хорошенькую санинструкторшу, и она свалилась за борт. Снизу донесся всплеск. А капитан ступил на ее место, подняв над собой сына, невесть зачем взятого с собой на фронт.

Негодование парализовало Званцева. Стрелять в убийцу с ребенком на руках? Затевать перестрелку с отчалившим катером? И он презирал себя за свою беспомощность, читая растерянность на лицах стоящих рядом солдат.

Он взял себя в руки. На берегу оставались тысячи людей, о которых надо было думать. И он продолжал отдавать команды, и его по-прежнему слушались.

На причале появилась знакомая фигура генерал-полковника Хренова.

Званцев отрапортовал ему, что вынужден был принять на себя командование переправой. Хренов не укорил его за самоуправство, а мягким голосом, но строго сказал:

— Благодарю за инициативу, но вам лично приказываю немедленно переправиться на таманский берег и найти свою группу. Командовать переправой буду я.

На следующий катер Званцев шагнул последним, обменявшись с Хреновым прощальными взглядами. Его сразу же прижали к низенькому борту теснившиеся на палубе солдаты. Катер отчалил. Берег уплывал назад. В небе появились вражеские самолеты и стали один за другим пикировать на крохотное суденышко, но их бомбы, падая поблизости, лишь вздымали фонтаны воды. Однако одна из них упала так близко от катера, что находящиеся на палубе люди шарахнулись от того борта, и Званцев с ужасом почувствовал, что на него словно надвинулась стена и его сталкивают через низкий борт в воду. И полетел вниз…

Сквозь сразу намокшую шинель он почувствовал ледяной холод, постарался сбросить ее и не потерять при этом перекинутую через плечо на ремне планшетку. Потом пришлось плыть к берегу в полном обмундировании. Был он неплохим пловцом, участвовал когда-то в соревнованиях и однажды спас утопающую девушку, которую с перепугу оставили на середине реки Клязьмы ее кавалеры. Девушка так и не поблагодарила его, быстро смешавшегося в толпе наблюдавших за ее спасением зевак.

Сейчас берег был подальше, чем на Клязьме, но достаточно близок для того, чтобы, приложив все силы, спастись. Званцев благополучно выбрался на камни, сразу упав на них, дрожа от холода и утомления.

На счастье, солнце в этот раннемайский день грело щедро, по-южному.

Званцев разделся и разложил обмундирование, чтобы обсохло, и с особой заботой — содержимое планшетки, помня, что без бумажки ты букашка, лишь с бумажкой человек. В таком виде его и нашел Печников, преданно поджидавший комбата на таманском берегу.

— Вот так, — сказал ему Званцев. — Здесь где-то описанные Лермонтовым контрабандисты, вернее одна их девушка, Печерина хотела утопить…

— А та девушка на катере… — начал Печников и оборвал. — И капитана того с мальчонкой только и видели. Никто не остановил. Никто.

— Да, друг, война людей превращает в зверей или того хуже, — говорил Званцев, подбирая высохшие документы.

Они помогли и ему, и всем членам группы добраться до Краснодара, где генерал-полковник Хренов взял его с собой в самолет.

Летели в Москву кружным путем, обходя линию фронта над тихими еще предместьями Сталинграда.

— Вот так, военинженер, — говорил Хренов своему спутнику. — Ты мне сразу приглянулся с танкетками своими, а на переправе сущность свою военную показал, хотя человек ты гражданский, даже, говорят, писатель. И решил я с тобой пооткровенничать, чтобы не пропало то, что знаю, а через тебя до людей дошло. Тебя как дома звали. Сашей?

— И Сашей тоже.

— Вот и для меня ты Сашей будешь. У нас про Верховного всякое болтают. И все, что Ягода, Ежов и иже с ними творили, все норовят на него повесить, а каков он сам, толком не знают и узнать боятся. А я, Саша, с ним самим дела имел. С финского фронта, как мы «линию Маннергейма» прорвали, я докладную ему написал.

— Вам, Аркадий Федорович, «Золотую Звезду» Героя дали, из генерал-майоров в генерал-полковники произвели.

— Не сразу, друг Саша, не сразу. Я хоть и не из трусливого десятка, но, признаться, струсил, когда из Выборга, куда передвинули границу от Сестрорецка, окраины Ленинграда, вызов к Самому получил. И всего через день, как осмелился послать докладную со стопкой книг по военно-инженерному делу. Наглость имел, его вроде как в ученики свои зачислить. Поскольку прочесть за такой срок эти книги невозможно, решил я, что вызван на расправу за дерзость и неуважение к вождю. Кого в ученики посмел брать! Была б Ежова воля, не коротали б мы с тобой полетное время за болтовней.

— И как же? Что же было?

— Так вот слушай, — тихим голосом предложил Хренов.

Званцев боялся проронить из-за гула моторов хоть слово. Но такова был его натура, что в нем сразу же заработала фантазия, и он представил себе все, как было, словно сам присутствовал там…

Хренов на военном самолете ночью, в назначенное время явился к Поскребышеву, неизменному секретарю товарища Сталина. Тот сразу пропустил его в святая святых — кабинет вождя. Генерал застыл в дверях навытяжку, разглядывая строгое убранство кабинета, с тяжелым письменным столом, с разноцветными телефонами. Рядом — журнальный столик с кипой знакомых книг, посланных вместе с докладной запиской. Длинный стол совещаний примыкал к письменному. Сейчас за ним сидели люди, лицом к Сталину Хренов лично мало с кем был знаком из этих людей.

— Знакомьтесь, товарищи, — сказал Сталин, вставая, — это генерал-майор Хренов, Аркадий Федорович. Прорвал инженерными средствами «линию Маннергейма», сравнимую с неприступной «линией Мажино».

Сталин вышел из-за стола, оказавшись одинакового с застывшим Хреновым роста, жестом предложил тому сесть на свободный стул у дверей, сам, заложив руку за спину, мягкими шагами прошел вдоль стола, всматриваясь в лица приглашенных. Вынув из-под усов коротенькую трубку, сказал: