— Ну, друг мой, это для меня вроде чернокнижия.

— А мат одним слоном на середине доски — не чернокнижие?

— Шахматист?

— Шахматный композитор.

— Вот и составьте такой этюд. Я же видел.

— Я посвящу его вам.

Из павильона доносился могучий и в то же время мягкий, чарующий бас Поля Робсона:

Он пел по-русски без акцента, но с особым робсоновским выражением, и слова обретали зрительный образ широкого простора — и вереницы всадников со знаменем впереди.

Джим, как просил называть себя мистер Бронкс, заторопил меня:

— Пойдемте, Алэк, к фонтанам. Оттуда лучше будет видно фейерверк по случаю отправки «бомбы времени», открытия выставки и близкого конца работы бедолаги Джима Бронкса…

Подсвеченные фонтаны били по обе стороны длинного водоема. Откуда-то, будто из струй, раздавалась прекрасная классическая музыка.

Орудийный залп на миг заглушил ее. Вверх взвились огнехвостые кометы и рассыпались в небе причудливыми фигурами огней, рисующих на черном фоне то разлетающиеся созвездия, то вращающиеся колеса, то спирали приблизившихся галактик. Каждый взлет отражался на нашей звезде в руке рабочего. Она словно вспыхивала мягким сиянием над павильоном завтрашнего дня.

Выставка заработала, наш павильон закончен, и моя работа пришла к концу, пора возвращаться.

На этом пока кончаю письмо. Боюсь, что следующее будет уже не из Америки. Жму дружескую лапу. Твой старче Саша».

Глава четвертая. ПАРИЖ, ПАРИЖ! ДУША МОЯ!

«Ну, милый Костя, хранитель дум моих, подшей письмо. Все вместе — повесть.

Я вместе с главным художником выставки, за которого пока оставался мой Вин Виныч, стоял на палубе французского теплохода «Иль-де-Франс». Он доставит нас в Шербур, оттуда скоростным поездом в Париж. На две недели в счет отпуска!

И вот причал, переполненный провожающими лайнер. Среди обращенных к нам лиц, рядом с милыми нашими, я увидел печальное лицо моего постоянного спутника Джима Бронкса. Он махал мне рукой. Кто знает, увидимся ли мы с ним когда-нибудь?

— Прощай Джим! Прощай Америка!..

Скоростной поезд вихрем в 120 километров в час доставил нас с главным художником нью-йоркской выставки из Шербура в Париж.

На перроне в Шербуре нас провожали две солидные американки.

В пустующей гостиной «Иль-де-Франса» я играл художнику на рояле и услышал неожиданные хлопки. Еще раз Шопен оказал услугу, на этот раз всей нашей стране. Узнав, что мы из СССР, и не в красных рубахах, без топоров за поясом, дочь миллиардера и ее компаньонка, знавшая европейские языки, поразились, сказав, что пересмотрят свое отношение к России, и, отправляясь сами на юг Франции, нас провожали.

Устроившись в парижском недорогом отеле, в номере с непременной уютной двуспальной кроватью на случай, что одинокий постоялец не будет одиноким, мы отправились на улицы прославленного Парижа. Глядя вокруг, вспоминали кардинала Ришелье, его преемника коварного правителя Франции кардинала Мазариии, Екатерину Медичи, Варфоломеевскую ночь… А на Триумфальной арке Елисейских полей любовались скульптурной группой «Марсельеза»… Потом вакханалия гильотин, победные марши гениального «маленького капрала», ставшего императором Наполеоном, при чьем имени дрожали европейские монархи. А затем здесь сновали русские казаки, заглядывали в ресторанчики и требовали еду: «Быстро! Быстро!». И в угоду им появились закусочные под русским словом на французский лад. Ударение на последнем слоге — «бистро!»

Если мостовые улиц остались свидетелями ярких вех французской истории, то дома тех времен исчезли в пору особого расцвета Франции, когда талант зодчих превратил его в город ансамблей. Первенство среди них отдано павильонам Трокадеро с их визави — Эйфелевой башней. Она стала символом Парижа, а ведь против ее сооружения выступала вся парижская элита во главе с самим Ги де Мопассаном.

Когда же знаменитого писателя застали обедающим в ресторане Эйфелевой башни, он ответил:

— Но здесь единственное место, господа, откуда не видно это дерзкое сооружение.

Подъемом на Эйфелеву башню мы завершали внешний осмотр Парижа с воспоминанием его истории.

Ощущение в открытой клети подъемника, ползущего по наклонному пути, похожему на скиповый у доменной печи, и в сравнение не шло с испытанным нами в Нью-Йорке взлетом в закрытой кабине скоростного лифта, когда, ничего не увидев, ты уже на 102-м этаже Импайр стейт билдинга.

Невольно чуть пугаясь нарастающей высоты, подобно аэронавтам в корзине воздушного шара, мы медленно поднимались, любуясь открывающимся простором чудесного города.

Теперь предстояло заглянуть в его сокровищницы — замечательные музеи с шедеврами искусства.

— Не будем, Александр Петрович, начинать с классики, — настаивал художник. — Она нам все-таки знакома по репродукциям. А теперешние художники могут поднести сюрпризы в музее современного искусства. Надо быть в курсе.

Я не возражал. Все равно без Лувра не обойтись. И мы отправились к модным искателям изобразительных новшеств.

Художник то и дело ахал и охал, а я, Костя, с сожалением смотрел на желающих идти в ногу со временем посетителей, млеющих перед картиной, где коровы летали по воздуху, увиденные там художником-модернистом Марком Шагалом, или перед великолепными полотнами Пабло Пикассо, которые, по его же собственному признанию, он старательно портил, чтобы сделать современным — «Сначала рисую, потом порчу». Это его слова. А его «испорченные полотна» шли по баснословной цене. И я сказал:

— Мне кажется, что здесь первенствует не отражение жизни, а самовыражение художника, который так видит, порой смотря в кривое зеркало. И прославлен ныне богачами за то, что до него так никто не делал. Словом, все это так же современно, как и временно. Будет забыто, ибо не может затронуть чувства человека.

— Много на себя берете, Александр Петрович. До спора с вами не унижусь. Профессионализм не позволяет. Так говорить о Шагале и Пикассо близко к хулиганству.

Так мы едва не поссорились с художником. Я заверил его, что не брошусь с кинжалом на картину.

Лувр примирил и потряс обоих.

Мы слова вымолвить не могли, попав в малый зал с черными бархатными стенами. На их фоне единственная в нем статуя Венеры Мелосской, с чуть выщербленным тысячелетиями беломраморным телом, превращала зрителей в готовых поклоняться ей язычников.

В другом зале среди множества картин небольшое полотно «Джоконды», неразгаданного Великана искусства и науки Леонардо да Винчи, выделялось как бриллиант среди жемчуга. Казалось бы давно знакомая по несчетным копиям, улыбка приковывала, заставляла гадать, какой неведомый мир чувств кроется за ней.

Бородач со светлыми волосами до плеч сидел за мольбертом, завершая копию «Моны Лизы». Краски были свежими и яркими по сравнению с потускневшими на оригинале, заставлявшем сердце сжаться от непреодолимого желания что-то разгадать. И это чувство, мой Костя, волшебно сокрытое, я унес с собой из Лувра…

Художник подавленно молчал.

Настали наши последние дни в Париже. Не осталось времени писать. Напишу тебе из Москвы.

А пока обнимаю тебя и жму лапу. Твой Старче».

Глава пятая. ПЕРЕД ГРОЗОЙ

14 июля 1939 года Званцев с художником были еще в Париже, отмечавшем 150-тилетие Великой французской революции военным парадом.

Накануне гости Парижа, гуляя по бульварам, заметили бойкую торговлю забавной игрушкой, бумажным перископом с двумя зеркальцами.