— А тебе что? В Ленинград? — догадался Хренов.

— Сослуживцу слово дал, товарищ генерал-полковник, проверить, как его семья.

Что ж, это дело святое. Иди. Солдат солдату первый помощник и друг.

Гаршин на одном из грузовиков с продовольствием въехал в героический город и на нужном перекрестке соскочил с драгоценным для ленинградцев пакетом продуктов в руках.

Он нашел дом, где жила семья его фронтового товарища по Крымской эпопее, когда они вместе в Керчи овладевали новым оружием.

Радостный, взбежал он на второй этаж. Дверь в указанную другом квартиру была открыта настежь. На его окрик никто не отозвался. Он вошел в коридор и открыл первую попавшуюся дверь. В комнате на коврике между двумя кроватями лежала без чувств молоденькая девушка. «Голодный обморок», — сразу определил лейтенант.

Он встал на колени, стараясь привести девушку в чувство, чтобы она могла как можно скорее хоть что-то проглотить из принесенного им пакета.

Глава вторая. ПЕРЕМЕНЫ

Совсем не так представлял себе Званцев встречу с женой после долгой разлуки. Он знал номер вагона прибывающего поезда и встал на перроне примерно в том месте, где пассажиры будут выходить из тамбура.

Поезд опаздывал, как обычно. В военное время тут было нечему удивляться. Званцев боролся с нараставшим раздражением. Умом он понимал и убеждал себя, что в первую очередь должны быть военные перевозки. Прошли два часа опоздания, о которых ему сообщил начальник вокзала. Саша нетерпеливо стоял на выбранном месте. Наконец появился паровоз, «самая совершенная в мире паровая машина», как называл его в былое студенческое время томский профессор Бутаков. Званцева обдало запахом пара и машинного масла, могучая машина осторожно подбиралась к тупику в конце рельсового пути, замелькали вагоны. Вот и седьмой номер. На подножке стоит проводница со свернутым флажком в руке, не позволяя никому соскочить на ходу.

Она сошла первой. Потом выходили пассажиры с чемоданами, загромождая проход. Инна появилась одной из последних. При виде Саши улыбка исчезла с ее лица.

— Зачем эта борода? — недовольно сказала она. — Неужели нельзя было побриться к моему приезду?

— Только после Победы, — твердо ответил Званцев, обнимая повисшего на нем удивительно выросшего за два года Олежка.

Инна поморщилась и с неохотой подставила мужу щеку.

Появился ожидавший вдали шофер Ходнев. Он всюду сопровождал комбата, даже если тот сам был за рулем. Ходнев помог поднести чемоданы к машине за один прием. Мужчины несли что потяжелее. Сынишка Олежек отнял у мамы корзину. Бабушки Валентины Всеволодовны с ними не было. Хотя немцев и значительно отогнали после Сталинграда, но получить пропуск для возвращения в Москву было все еще крайне трудно. Званцев еле-еле выхлопотал его на жену и сына, а на тещу не дали.

Сын преобразился в Орске, где они жили это время у сестры Валентины Всеволодовны. Это естественно. Но почему показалась Саше так изменившейся Инна? Волосы, как прежде, цвета червонного золота. Правда, прическа изменилась. «Ничто так не портит женщин, как старательное следование моде, — подумал про себя Званцев. — Стал заметнее вздернутый нос, из-за которого жестокие одноклассники в школе прозвали ее Мопсом». Званцев сердито одернул сам себя. Как он смел даже вспомнить об этом! Гадко!

Разговорчивость ее однако раздражала. Она без умолку болтала о жизни в далеком городе, где старалась не показывать, что она беженка. Не то чтобы местные хуже относятся к эвакуированным, но угнетало чувство бездомности, неполноценности — живешь в чужом доме из милости и не хозяйка. И невольно вспомнилось Александру Петровичу, как проявляла себя Инна хозяйкой по отношению к родителям Саши, которые в конце концов вынуждены были уехать от сына на подмосковную дачу в Лось.

Он готов был возненавидеть себя за одолевающие его мысли и стал рассказывать о событиях на Керченском полуострове, об «адской переправе». Инна строго заметила, что за рулем не разговаривают. И эти «пиф-паф» порядком надоели. Ему стыдно стало перед солдатом за резко командный тон, какой она допускала, обращаясь к нему, комбату и, проезжая по Садовому кольцу через площадь Красных ворот, Званцев неожиданно остановил машину и обратился к Ходневу:

— Можешь идти в гараж. Даю тебе сегодня свободный день. Машину я оставлю у себя во дворе, под окнами. Утром приеду на ней сам и передам тебе. Думаю, пора бы нам сделать ей профилактику.

— Что вы, товарищ комбат! Вам помочь надо вещички на третий этаж перетаскать, — с хитрецой сопротивлялся Ходнев.

— Ничего, управимся. У меня, видишь, какой богатыренок подрос. Мы с ним еще сегодня покатаемся по Москве. Он меня повозит.

— А не мал? — усомнился шофер.

— Семь лет — один ответ, — рассмеялся Званцев. — Его сверстники вместо отцов трактора водят, нас с тобой в армии кормят. Он сам их в поле за работой видел. Еще два года назад Костя Берземейстер, помнишь его?..

— Ну, еще бы! Лихой водитель!

— Так вот, он парнишку моего на колени сажал и руль ему в руки давал. До педалей у того ноги еще не доставали, но рулил он как заправский шофер.

— А все-таки, товарищ комбат, я бы не помешал, помочь же надо…

— Выполняйте приказание, товарищ Ходнев, — строго с металлом в голосе повторил командир.

— Слушаюсь, товарищ комбат, — с готовностью заверил Ходнев, тихо добавив: — Авось ничего не случится, — и вышел из машины.

Едва он освободил место рядом с водителем, как Олежек перемахнул через спинку сиденья и опустился рядом с отцом. Инна осталась одна в салоне.

— Однако мы научились командовать forte fortissimo! Голос звучит как с эстрады, — заметила Инна.

— Но репертуар пока только такой.

— Не беда! Восстановим. На гитаре подыграю.

— К твоему приезду мне перетащили из Подлипок твой рояль. Помнишь в Белорецке Гришу такелажника? Один на спину брал. Мы же его здесь вчетвером втаскивали.

Инна оживилась:

— Белорецк, Подлипки! Wunderbar! Это рай по сравнению с Орскими степями. И Болшево рядом. Купание в Клязьме. Помнишь, как ты спас утопающую девушку, которую кавалеры бросили посередине реки. Она тебя не узнала на берегу. Я радовалась. Привязалась бы еще из благодарности. А сколько связано с этим роялем! Сколько мы с тобой пели. Ты поешь?

— Признаться, нет. Но пишу концерт для фортепьяно с оркестром. Занимаюсь композицией с профессором Московской консерватории Дубовским. Вместо оркестра взял на прокат пианино. Если тебя заинтересует, мы могли бы исполнять партитуру на двух роялях.

— Как интересно! А не тесно от двух инструментов?

— Мне дали прекрасную трехкомнатную квартиру. Ее занимал один эвакуированный специалист. Сейчас проводят политику задерживания переброшенных на восток предприятий. Идет вынужденное освоение Сибири.

— Какая ужасная бесчеловечная политика, — произнесла ядовито Инна…

— Но почему? Без возникшей на востоке промышленности у нас не было бы шансов выиграть войну против Гитлера. Он уже надломлен в Сталинградской битве, но побежден будет, когда сойдутся в решающем бою на суше две стальные армады Запада и Востока.

— Да не о машинах, танках и пушках я говорю, а о насильственном переселении народов, тех же немцев Поволжья. Мирных советских людей русской культуры, среди которых я родилась и росла. Их всех, без разбора, включая республиканских и партийных руководителей, загоняли, как скот, в теплушки, даже без нар, и увозили население целой республики в Сибирь. И только из-за преступления нескольких людей, приютивших под угрозой оружия лженемецких парашютистов, якобы заброшенных к нам в тыл. Это была злонамеренная провокация, направленная против мирных людей, детей, женщин и стариков. Все мужчины, наравне с русскими, дрались за советскую землю, за свою республику Поволжских немцев. Наши родственники, былые соседи и знакомые рассеялись по сибирским степям, попадали они и к нам в Оренбургские и Орские степи, и я знаю все из первых уст. Вот о какой бесчеловечной политике я говорю.