— Почему я больше не возвращался в Ла-Виль-Элу? — Жан задумался, медля с ответом.

— Чтобы не видеть меня? — спросил Шарль.

— Нет. Я бы мог увидеться с тобой, там ли, в другом ли месте, в Париже или в Ла-Виль-Элу. Но я не видел смысла в нашей встрече. К чему убеждаться в том, что мы во всем расходимся? Я полагаю, ты не стал коммунистом?

— А ты как был им, так и остался?

Жан снова замолчал. Потом рассмеялся, но это был нервный смех, удививший Шарля. Можно было подумать, что он издевается над самим собой.

— Остался ли я коммунистом? Ты не можешь себе представить, насколько смешон твой вопрос! Значит, ты можешь думать, что я, вступив в партию 12 лет тому назад, когда был еще в подполье, я, непрестанно работавший для партии, не жалевший для нее сил, посланный сюда, в Центр, потому что партия, безусловно, мне доверяет, ты можешь думать, что в 1956 году я перестал быть коммунистом!

— Прости меня, — сказал Шарль. — Мой вопрос тем более глуп, что в глубине души я совсем не удивился, встретив тебя. Странно, в этой стране возможны совершенно удивительные встречи. Но что касается тебя, то здесь ты как раз на своем месте.

— На своем месте! Вот это здорово сказано. — И Жан расхохотался, да так громко, что на тихой улице Островского на них оборачивались удивленные прохожие, слыша к тому же иностранную речь. Шарль был изумлен реакцией друга. — Ты не можешь себе представить, как смешно то, что ты говоришь. Смешно! — И вдруг Жан резко сменил тон. Теперь он заговорил серьезно. — Твой вопрос смешон, но самое главное, он к месту, милый мой Шарль. И смешон он, потому что уместен. Смешно, что ты задаешь мне единственный вопрос, причем так, походя, как ты говоришь, сам того не желая, единственный вопрос, Шарль, ты меня слышишь, единственный, — остановившись, он положил руку Шарлю на плечо, чтобы заставить и его остановиться, и посмотрел ему в глаза, взгляд друга испугал Шарля, — единственный вопрос, который как раз не следовало задавать.

Жан ничуть не утратил то внутреннее неистовство, всегда производившее на Шарля сильное впечатление не только потому, что оно таило в себе постоянную возможность взрыва и необузданного поведения — и Шарль неоднократно мог в этом убедиться, — но и потому, что оно выражало непрекращающуюся борьбу сил, о существовании которых Шарль подозревал, но не мог до конца разгадать их природу. Слегка раздраженный, он собирался было допросить Жана объяснить ему, в чем дело, но приятель, по-прежнему вцепившись в Шарля, продолжал свое.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что задаешь мне самый неприятный вопрос? Ты знаешь меня достаточно хорошо, тебе прекрасно известно, почему я сделал то, что сделал, почему я верю в то, во что верю. Если и есть кто-то, кто должен понять меня, так это, конечно, ты, ведь все началось с твоего дома, все завязалось в твоем доме, рядом с тобой, с тобой, но против тебя. Если я стал коммунистом, если я верю в то, что делаю, ты прекрасно знаешь, что это из-за Ла-Виль-Элу, из-за тебя, из-за вас. Я — жалкий парнишка из Ла-Виль-Элу, жалкий французишка, жалкий французский коммунистишка. А ты приезжаешь сюда и мило, вежливо спрашиваешь у своего старого приятеля Жана, остался ли он коммунистом. Здесь! — Отпустив Шарля, он взял его под руку и, увлекая за собой, продолжал. — Здесь, старина, есть все — величественное, грандиозное, изумительное, жалкое, убогое, фальшивое, поддельное, здесь есть все — от самого небывалого до самого подлого. Здесь есть все, кроме коммунизма, моего коммунизма, каким я, жалкий французишка, себе его представлял. И типам, с которыми я здесь имею дело, плевать на мой коммунизм, он им ни к чему, более того, он им мешает. Значит, мой коммунизм, раз его нет ни здесь, ни там, существует только в моем воображении. И от этого, старина Шарль, у меня чертовски раскалывается голова. — Он снова остановился, снова вцепился в руку Шарля, снова посмотрел на него, и взгляд его испугал Шарля еще сильнее. В этом неподвижном суровом взгляде сквозили растерянность и страшная тоска. Другой рукой Жан хлопал себя по шапке, словно имитируя полученные им удары.

— Жан, ты болен? — воскликнул Шарль. Жан пожал плечами. — Зачем ты остаешься здесь?

Лицо Жана исказила гримаса боли, он наморщил лоб и, покачав головой, сказал:

— Вот именно, зачем? — Потом замкнулся в молчании, и Шарль не пытался заговорить с ним до момента их расставания.

— Мы можем увидеться снова? — спросил он, прощаясь.

— Я сам позвоню тебе, — сказал Жан и с этими словами спустился в метро «Арбатская».

«Господи Боже мой! Что за колдовство? Почему даже здесь Ла-Виль-Элу преследует меня? Откуда это совпадение? Никогда не думал, что до такой степени являюсь пленником моей юности, что она может возникнуть вот так снова, словно цепь никогда не порывалась. Случай никогда не отменит судьбу, но и судьба никогда не отменит случай. Они неразрывно связаны между собой.

Я снова увиделся с Хартовом по его просьбе. Он был трогателен. Он хочет во что бы то ни стало убедить меня пригласить его в Ла-Виль-Элу. Он говорит, что ему необходимо побывать там вместе со мной, чтобы поверить, что возможна иная История, иная, говорит он, нежели та, которую мы — и те, и другие — писали до сих пор. Но когда я спросил его, могу ли и я приехать к нему, он засмеялся и ответил, что для этого надо, чтобы он мог туда вернуться сам. Его дом находится в Померании. Его земля стала теперь польской землей. Он убежден, что эта История написана надолго, очень надолго, быть может навсегда. Именно поэтому он хочет написать другую. Я сказал, что подумаю. На самом деле я просто не мог сразу ответить «да». Я почувствовал, что он был немного разочарован».

Когда они шли по Третьяковской галерее, среди прочего Хартов рассказал, что во время своего пребывания в Ла-Виль-Элу, которое продлилось около трех месяцев, он познакомился с некоторыми жителями округи, и в частности с одной дамой. Он забыл ее имя, но она жила неподалеку от дома Шарля. Уточнив кое-какие детали, Шарль легко узнал г-жу де Керуэ. Хартов не раз бывал у нее, так как она часто принимала немецких офицеров, и получил приказ гестапо (не подчиниться приказам гестапо было нельзя) установить с ней добрые отношения. Нет, Хартов не хотел сказать ничего порочащего по поводу г-жи де Керуэ. Конечно, она была хорошенькая и к тому же вдова, так что, может, там и было какое-нибудь пикантное приключение. Но он никогда не видел, чтобы г-жа де Керуэ кокетничала с кем-нибудь. Если она и принимала немецких офицеров, то делала это из политических убеждений, поскольку желала победы Германии. Она испытывала к Гитлеру безграничное восхищение. Она считала, что французские руководители III Республики проводили глупую политику. Вместо того чтобы искать сомнительных союзов с большевиками, как она их называла, или с англичанами (по словам Хартова, чего только она о них не говорила), они должны были договориться с Гитлером. Может быть, еще не поздно.

— Невероятно! — сказал Хартов. — Она видела в Гитлере человека, ниспосланного провидением, и полагала, что только благодаря ему Европа может остаться самой собой. Я был вынужден слушать все это и даже поддакивать, а потом пересказывать в гестапо все те замечательные вещи, которые говорила г-жа де Керуэ, тогда как сам я все больше склонялся к тому, что Гитлера надо убрать. Мне все время хотелось крикнуть ей, чтобы она замолчала. Что с ней стало? Вы не знаете?

— Ее арестовали, судили, приговорили к смерти и казнили.

— А! — сказал Хартов. — Казнили, вы хотите сказать «расстреляли»?

— Нет. Ее повесили.

— Повесили?

— Да, и повесили — вам ведь хорошо знакомо место, — на большой ветке высокой липы, росшей во дворе.

— Gott! Так, значит, ее судил, как бы это сказать, не легальный, законный суд.

— Вы угадали. Ее судил другой суд, трибунал Сопротивления.

— За то, что она, как вы говорите, была коллаборационисткой?