— Кстати, знали ли вы, что этот Жан Фуршон — коммунист, и не какой-нибудь мямля, а твердолобый?

— Конечно, знал, но мне было совершенно все равно, меня это абсолютно не касалось, Жан мог быть кем угодно — коммунистом, роялистом, голлистом.

— И вас не смущало, что ваш друг — коммунист?

— Нисколько.

— А у этих людей, господин Шарль де Ла Виль Элу, только одно желание — экспроприировать вас, отнять у вас все ваше имущество. Кстати, они этого и не скрывают, это их доктрина, самая что ни на есть официальная. Знаете ли вы об этом, отдаете ли себе отчет?

— Разумеется.

— И что же?

— А то, что это не помешало им взяться за оружие и стрелять по немцам, в то время как другие отсиживались по домам.

Ладно, ему ясно, что Шарль готов защищать своего друга несмотря ни на что. В конце концов, это очень благородно с его стороны. Не так-то часто можно встретить молодых людей с таким развитым чувством чести. Он может только уважать Шарля, настоящего дворянина. Кстати, в этом доме тут нечему удивляться.

Он столь резко сменил тон, что Шарль подумал было, уж не способен ли жандарм на иронию. Но нет. Он извинился за то, что его удивила дружба сына господина графа де Ла Виль Элу с юношей, его не достойным, с которым у него, казалось бы, так мало общего и который, учитывая все, что теперь о нем известно, плохо начал, оказавшись в весьма дурной компании. В своем рапорте он постарается представить дело наилучшим образом, так, чтобы оно не имело для Шарля неблагоприятных последствий. Но что касается Жана Фуршона, он ничего не может гарантировать. Правда, в настоящее время коммунисты пользуются покровительством, весьма странным покровительством. Между нами говоря, если бы бедный господин граф был жив, он, безусловно, был бы возмущен происходящим. Похоже, Фуршону удастся выпутаться, он и его друзья постараются, конечно, замять дело, правосудие не сможет работать нормально. Кстати, сам-то он получил приказ провести расследование, но, говоря по секрету, ему лично посоветовали соблюдать осторожность, он почувствовал, что наверху (он указал пальцем на потолок, словно речь шла о господе Боге) никто не хотел провоцировать коммунистов, им давали свободу действий, и, если так будет продолжаться, через несколько месяцев они будут хозяевами страны. Может, то, что он скажет, покоробит Шарля, но иногда он задается вопросом, сознает ли генерал де Голль, что происходит в стране. Он посылает лучшие воинские части, то немногое, что у нас осталось от настоящей армии, на помощь союзникам, тогда как они нужны здесь, чтобы поддерживать порядок внутри. Уж не сговорился ли он, случаем, с коммунистами — он пообещал взять их в правительство, выполнить их программу, а взамен получит извне поддержку русских, а? Пораскинув умишком, он представил себе дело именно так, потому что это было единственное логическое объяснение, потому что по всему, что делал де Голль с тех пор, как высадился во Франции, раньше-то его только по радио из Лондона можно было услышать, а теперь он здесь, так вот, по всему, что он делал, чувствовалось, что он недолюбливает американцев, а против русских он и слова не сказал. Надо же найти какое-то объяснение, он не коммунист, это ясно, стоит только взглянуть на него, чтобы в этом убедиться, но антикоммунист ли он, вот в чем загвоздка. В сущности, именно здесь и кроется их главное различие с Маршалом, потому что во всем остальном разница между Маршалом и Генералом, наверное, не так уж велика, вот люди, о которых можно сказать, что оба они патриоты, что они любят Францию, что они сражались за нее, и, кстати, невольно задумаешься, а не было ли у них тайного сговора, может, они просто распределили между собой роли, но уж в чем они точно друг с другом не сходились — так это коммунисты. Маршал-то был явно и откровенно против них, а вот с де Голлем — дело темное, он виляет, берет их к себе и не совсем понятно, чего ради. Чтобы войти с ними в сделку или чтобы заткнуть их за пояс? Но и в том, и в другом случае разве это не опасно? А что, если они его облапошат? Да, все это далеко увело его от расследования, от Жана Фуршона, от г-жи де Керуэ, но он видит, что перед ним молодой человек, у которого есть жизненный опыт, он показал это, в округе хорошо знают, что он помогал Сопротивлению, настоящему, которое действительно работало на благо страны, родины, совершенно бескорыстно, с одной только целью — освободить страну, для себя эти люди ничего не хотели, все очень гордятся тем, что молодой хозяин замка продолжает традиции истинной Франции, поэтому пусть Шарль его простит, он только выполнял свой долг офицера жандармерии и был вынужден задать, может, несколько нескромных вопросов, но ему надо было составить собственное мнение, теперь оно у него есть, и он может сказать, что оно хорошее, даже отличное, поэтому ему остается только откланяться и заверить Шарля, что если вдруг в нем будет нужда, к примеру, чтобы просто помочь, потому что, как знать, от этих партизан, которые продолжают рыскать вокруг и как будто отказываются сдать оружие и распустить отряды, всего можно ожидать. Во всяком случае, он и его люди всегда готовы явиться по первому зову, кстати, время от времени он будет посылать их в обход, и потом, прежде чем уйти, он хотел еще сказать: он надеется, что скоро наступит день, когда узники, заключенные в лагерях, будут освобождены и вернутся во Францию.

Из четырех узников концлагерей несколько месяцев спустя в Ла-Виль-Элу вернулась только мать Шарля. Его отец и Эжен, остававшиеся вместе до самого конца, погибли во время бомбежки при последней перевозке. Виктуар тоже была в одном лагере с г-жой де Ла Виль Элу, но умерла от эпидемии тифа, свирепствовавшего среди заключенных. Единственная из оставшихся в живых вернулась домой совершенно больной, и, встречая мать на вокзале в Сен-Л., Шарль увидел почти труп, лежащий на носилках. Он с трудом узнавал в этом изможденном, постаревшем, землистом лице лицо женщины, склонявшейся над ним, словно роза над колыбелью. А ее глаза! Огромные и неподвижные, заключавшие в себе бездну печали, безучастные и отсутствующие, видели ли они хоть что-нибудь? Какие образы еще воспринимали? Проникал ли в них свет? И если б не легкое дрожание губ, словно пытавшихся сложиться в улыбку, угасавшую, не успев родиться, нельзя было догадаться, что это вернувшееся из ада тело еще принадлежит миру сему.

В течение нескольких недель Шарль верил в чудо. Он привез мать в дом тети Анриетты, где снова поселился сам. Больная, казалось, ожила, и врачи, считавшие, что все кончено, начали надеяться. Так прошли май н июнь. Война кончилась, приближалось лето, Шарль без труда сдал выпускные экзамены и сразу после этого с разрешения врачей перевез мать на машине «скорой помощи» в Ла-Виль-Элу.

Первые недели были почти счастливыми. Великий покой царил в доме, жившем в такт дыханию исхудавшей груди, где притаилась болезнь, обнаруженная слишком поздно. Шарль проводил подле матери долгие часы. Она почти не выходила из комнаты и большую часть времени лежала в шезлонге. От этих недель у него сохранились самые нежные воспоминания. Между ними установилось полное согласие. Мари де Ла Виль Элу быстро поняла, что ее Шарль больше не мальчик, едва вышедший из детства, каким она его оставила (на самом деле уже тогда, когда судьба грубо разлучила их, он не был ребенком, но, как всякая мать, она не отдавала себе в этом отчета), и что в нем произошли перемены, масштабы которых она осознавала каждый день. Теперь она могла полностью на него положиться и без страха отдаться усталости. Потому и их разговоры, и молчание были проникнуты все тем же нежным спокойствием. Они узнавали друг друга, ибо никогда еще не жили вот так, вместе, не были так близки. «Ты мой ангел-хранитель», — без конца повторяла ему мать. Вспоминая то время, когда он остался один и должен был сам выбирать свой путь, он старался изложить не только главное, но и подробности. По многу раз она заставляла его вновь и вновь рассказывать о днях, последовавших за ее арестом, о том, как в первое воскресенье Шарль напрасно прождал Эжена, как на следующей неделе отправился на велосипеде в Ла-Виль-Элу, как наткнулся на немецких солдат, которые привели его к командиру, и какой у Шарля состоялся с ним разговор. Постепенно появлялись недостающие звенья цепи, и из отдельных рассказов складывалось единое целое. Мать удивлялась сыну, а сын удивлялся матери. «Значит, парашютистов вы прятали в квадратной башне? Подумать только, а я ничего не знал? До чего же я был глуп. Интересно, как же ты делала, чтобы никто ничего не заметил». Ах! Чудная улыбка, луч света вдруг вспыхивал в глазах женщины, вновь переживавшей как приключение, как шалость то, чем занималась она и ее муж в течение целого года. Они были счастливы, что нашли способ участвовать в общей проделке, в проказах, которые совершают тайком. Когда же шалости выходят наружу, то приводят всех в изумление, словно нельзя себе представить, как за кажущейся невинностью может скрываться такая решимость. «Ты же знаешь отца. Для него капитуляция 40-го года была страшным унижением. Поэтому он был смертельно зол на Вейгана, еще больше, чем на Маршала, ибо, по его мнению, именно Вейган навязал перемирие. Твой отец хотел, чтобы Франция продолжала сражаться, он говорил, что у нас еще есть флот, колонии, что Англия никогда не капитулирует, будь то Наполеон или Гитлер. В глубине души он не сдавался. Он должен был продолжать войну. А я была маркитанткой! Знать не знаю, ведать не ведаю!» «А я, — говорил Шарль, — был почтальоном!»