В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.

В окружении друзей — от Жака, в прошлом режиссера, до Дени, все еще романиста, — он чувствовал себя уверенно. Были там и Пьер Антуан Лентрен с женой, и Клод Дюма, тоже дипломат и тоже несколько забытый, но воспользовавшийся этим, чтобы написать книгу о Фуке[11], а кроме того, две молодые женщины, приехавшие вместе, с одной Жюльен был знаком, с другой — нет. Все они присутствовали на мессе в деревенской церквушке; местные жители, водрузив на плечи ягнят, изображали пастухов. Роль Девы Марии исполняла дочь продавца табачного киоска. Она была толстовата, зато улыбалась, как ангел. В роли Иосифа — бородач, на вид настоящий плотник, участвовавший в Тур де Франс[12]; на несколько минут между ними поместили двухнедельного младенца. Младенец даже не пикнул. Дени, обладавший прекрасным голосом, запел «Полночь, христиане», после чего все вышли на улицу — ночь была очень холодной, ярко светила луна — и вернулись домой.

«Так вот что значит счастье», — подумалось Жюльену. Дочь продавца, ее жениха, оказавшегося вовсе не плотником, а солидным владельцем гаражей, так же как нескольких соседей, привели с собой. Пришли они не с пустыми руками, свертки с подарками разложили под елкой в центре гостиной, а затем стали дарить их друг другу, шумно радуясь. Жюльену досталось первое издание «Нана»[13] в лимонном сафьяне, альбом старинных фотографий, купленный, видимо, с рук, и несколько безделушек. Он стал смотреть, что подарили другим, заметил нежные взгляды Марии и Иосифа и почти позавидовал им, а потом обратил внимание, что приехавшие вместе женщины были похожи друг на друга: значит, Антуанетта, которую он знал давно, была со своей сестрой Анной, с которой он знаком не был. Это взволновало его, поскольку однажды он едва не влюбился в Антуанетту. Утро было великолепное: ясное, морозное; когда он вышел в кухню, то застал там Анну — она поднялась первой и готовила кофе.

Десять следующих дней были безоблачными. Анна, сестра Антуанетты, худой и очень высокой блондинки, была такой же высокой, но поплотнее и брюнеткой на двадцать лет моложе Жюльена; они вместе гуляли, она рассказывала ему о своих занятиях, но, когда он захотел поцеловать ее, отстранилась. Он спросил:

— У тебя в Париже жених? Любовник?

Она улыбнулась: никого у нее нет. В конце концов она позволила ему поцеловать ее, но дала понять, что больше ему рассчитывать не на что.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что я не хочу, — вновь улыбнулась она. И пояснила, что в свои двадцать четыре года еще ни разу не была с мужчиной, за что он почти влюбился в нее. Эти прогулки и признания продолжались все оставшиеся дни. Она рассказывала ему о своих друзьях, любимых книгах, а он только удивлялся, почему Антуанетта никогда не упоминала о ней. Остальные также много говорили о литературе и о вероятности смены кабинета. Один из гостей, врач, заверив слушателей в надежности источников, вполголоса поведал о недуге, которым страдает глава правительства: воспаленное лицо, провалившиеся щеки, распухшие кисти рук, — и назвал по-ученому болезнь, о неумолимости которой всем было хорошо известно. Но Жюльен почти не слушал, а когда заговаривали о его предстоящем отъезде в Н., он вздрагивал, словно речь шла о ком-то другом.

Однажды ночью, в полнолуние, Жюльен предложил Анне отправиться посмотреть горную деревню, эти каменные лачуги, то там то сям раскиданные по пустошам за деревнями Горд и Кабриер-д’Авиньон. В машине Жака они добрались до начала тропинки, пробитой прямо в скале, затем двинулись по ней пешком при лунном свете. Словно плашмя лежащие на огромной природной слегка наклонной плите, лачуги, окруженные и связанные между собой заборами, соответствовали тому представлению, которое составилось у Жюльена о затерянной высоко в Андах деревне. Некоторое время они шли среди нагромождения безлюдных домишек, затем Жюльен остановился и поцеловал Анну нежнее, чем обычно. Губы девушки были холодны, и ему пришло в голову, что, стоя посреди этой каменной деревни, освещенной голубоватым лунным светом, они образуют как бы скульптурную группу из камня, неподвижную и окоченевшую.

В этот миг совсем рядом с ними раздался выстрел, и они услышали, как застучала по скалам крупная дробь. Испуганная Анна прижалась к Жюльену, но ему захотелось узнать, кто это стреляет, да еще при свете полной луны. Он отстранился, взял девушку за руку и двинулся вдоль стен. Вокруг гулко раздавался звук их собственных шагов, больше ничего. Ни увидеть, ни услышать незадачливого стрелка, укрывавшегося среди каменных хибар, им не удалось. Когда они вернулись и рассказали, что с ними произошло, никто им не поверил, а Жак заявил, что им это приснилось.

— Вы перепутали гром ружейный и гром небесный, — скаламбурил Дени, литератор.

Все засмеялись, Жюльену не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Анна сохранила серьезность. На другой день он впервые спросил ее, приедет ли она к нему в Н., и получил утвердительный ответ. Но чем ближе подходил день отъезда, тем меньше думал о нем Жюльен.

Вечером 31 декабря в соседнем замке устроили праздник. Всех приглашенных попросили одеться в белое. Жюльен облачился в широкий пастуший плащ, привезенный Жаку в подарок его другом из Калабрии, а Антуанетта закутала сестру в кусок вышедшего из моды крепдешина, купленного на рынке в Апте. Когда они явились на празднество, десятка три приглашенных уже потягивали шампанское под романскими сводами. Там было несколько юных девушек, две из них завели с Жюльеном разговор, сказав, что знают от родителей о его назначении в Н.

— Нельзя ли навестить вас там? — спросила та из них, что была постарше, ей не было еще восемнадцати.

Ее серьезный тон был лишь слегка шутливым, и Жюльен ощутил прилив радости от того, что вызывает интерес сразу у двух молоденьких девушек. Он выпил лишку, много разглагольствовал и некоторое время спустя обнаружил, что находится среди юношей и девушек, которые вспоминают Н., где уже успели побывать. Он поискал Анну глазами, не увидел ее и отправился бродить среди друзей и незнакомых ему людей.

Анна сидела на ступеньках каменной лестницы. Ее грустный вид также вызвал в нем чувство, похожее на удовлетворение. Он прижал ее к себе; чуть-чуть пьяная, податливая, она не сопротивлялась, но, когда они вернулись, она, как и в прошлые ночи, отказалась пойти к нему.

Три дня спустя он вернулся в Париж, а еще через три дня сел в ночной поезд до Н. Анна провожала его.

Жюльен проснулся от тишины. Всю ночь равномерное покачивание вагона и тысячи разных звуков — скрежет по рельсам, шаги в коридоре, голос из репродуктора, сначала на французском, затем на том языке, что на месяцы, а то и на годы станет его языком, сопровождали его во сне. Вытянувшись на полке одноместного купе, по старинке украшенного маркетри, чувственно поскрипывавшей у его уха, он отдался глубокой дреме, прорезаемой мимолетными снами, от которых при пробуждении не оставалось ничего, кроме приятного ощущения. Он пребывал в состоянии некой эйфории, связанной с дорожным возбуждением и ожиданием того, что ждет его впереди.