Дни, последовавшие за смертью тети Анриетты, были тягостными для Шарля. Он оказался в окружении посторонних людей, почти не знакомых ему дядюшек, тетушек, нотариусов, собравшихся на семейный совет. Он, конечно, понимал, что ситуация, будучи совершенно ясной, так как тетя Анриетта сделала его своим единственным наследником, оказалась тем не менее сложной: он был несовершеннолетний, а родителей не было, и никто даже не знал, живы ли они. Но ему не нужно было никого, ничьих советов, ничьей опеки. Больше всего он боялся, что в доме тети Анриетты, который по закону становился его домом, поселится какая-нибудь родственница, с тем чтобы якобы заниматься им и составлять ему компанию в выходные дни. Ему удалось отбить атаку дяди Робера, который хотел увезти его к себе в Н., на другой конец провинции, обещая поместить в лучший коллеж города и соблазняя тем, что его двоюродные братья, одного с ним возраста, будут ему прекрасными товарищами. Шарль не испытывал ни малейшей симпатии к вышеупомянутым братьям, считал их недотепами, а к тому же их взгляды на многие вещи существенно различались. Мать, между прочим, всегда пренебрежительно называла их балбесами дяди Робера, что приводило Шарля в восторг. Чтобы отстоять свое владение, а главное — свою свободу, Шарль заявил родственникам, чья доброта казалась ему несколько подозрительной, что Луи и Мари ему как родные, что коллеж для него — второй дом, а аббат Ро — больше, чем учитель и даже духовник. Но несмотря на его усилия, тетя Сюзанна оставалась почти месяц в Сен-Л., чтобы следить за Шарлем. Потом, убедившись, что все идет так, как говорил ее племянник, и скучая в этом городе, где у нее почти не было знакомых, она незадолго до Рождества вернулась в Париж, заставив Шарля дать обещание, что он приедет к ней, если станет скучать во время каникул. Но мысль, что он может скучать, даже не приходила Шарлю в голову.

В течение всей этой зимы, наполненной разговорами о том, что весной может наконец произойти долгожданная высадка союзников, Шарль жил двойной и даже тройной жизнью, состоящей из коллежа, дома и тех контактов, для которых аббат Ро продолжал его использовать.

В коллеже Шарль слыл нелюдимом. Товарищи уважали его за физическую силу и, зная его горячий нрав, опасались получить трепку. Но в гораздо большей степени они уважали его за своеобразие, выражавшееся не в блеске ума или необычности поведения, а в какой-то особой серьезности, проявлявшейся не на занятиях, а в его словах, за которыми стояли неведомые им чувства и опыт. Но Шарль нечасто вмешивался в разговоры, а лишь тогда, когда его волновала тема или какое-нибудь замечание он считал заслуживающим ответа, когда какой-нибудь инцидент требовал вмешательства.

Шутки его не привлекали, и порой казалось, что он их не понимает, так как он хранил молчание, когда все хохотали. Столь свойственное подросткам желание блеснуть в разговоре было ему чуждо, и его равнодушие, принимаемое за высокомерие, выводило из себя товарищей. Однако, когда он считал это нужным, он решительно нарушал свое молчание, и каждому сразу становилось ясно, что он думает. Он никогда не стремился поразить или удивить, и тем не менее удивлял.

Как-то раз за ужином они заспорили о том, кто был самым великим в истории человечества. Один говорил, что Наполеон, другой — Сократ, третий — Александр, а Шарль, когда подошла его очередь, заявил: «Ну конечно же, Христос». И хотя по правилам игры каждый мог выдвинуть аргумент против, чтобы потом жюри, состоящее из всех участников, могло принять решение, возразил ему только один: «Но ведь это был не совсем человек, так как он был еще и Богом». На что Шарль ответил: «Но он был велик именно тогда, когда не был Богом, когда он страдал, молился, терзался страхом и одиночеством». Они пытались продолжить, выясняя, кто был самым великим человеком, но никому ничего больше не приходило на ум. Шарль поднял голову и обвел всех взглядом. «Вы должны были бы понимать, — сказал он им, — что в поражении больше величия, чем в победе».

В другой раз игра заключалась в том, чтобы каждый сказал, что он собирается делать потом, какую профессию хочет выбрать. Когда подошла очередь Шарля, все посмотрели на него с любопытством, так как, по правде сказать, никто не мог себе представить его ответа, и, вероятно, если бы об этом спросили его товарищей, то одни бы сказали — священником, другие — моряком. Но Шарль ответил: «Я не буду никем, я умру раньше». Установилось тягостное молчание, и на этот раз Шарль также обвел всех взглядом, но ничего не добавил. Никто не усомнился в истинности его слов, как будто его считали способным заглянуть внутрь себя и прочесть там свою судьбу.

Он действительно был убежден, что очень скоро, может быть этой зимой, а может только следующей, и это было бы даже лучше, потому что он будет тогда на год старше, война снова охватит Францию, подобно тому, как плохо затушенный огонь воспламеняет уже сложенную в стога солому. Снова начнутся бои, Сопротивление усилится, союзники высадятся. Так или иначе, он найдет способ участвовать в боях и будет убит. В общем, у него не было никаких планов на жизнь, а точнее, он не искал и, может быть, даже не хотел для себя никакого будущего.

В поручениях, которые ему по-прежнему давал аббат Ро, он не видел ни новизны, ни того, что могло бы, как он полагал, приблизить его к тем, кто однажды должен перейти в наступление. Из-за новых арестов круг его контактов сузился. Требования осторожности стали еще более жесткими. Поэтому, когда Шарль передавал записку или незаметно клал ее в карман, это происходило почти без слов. Ему полностью доверяли, но обстановка не располагала к разговорам. Да, впрочем, и не разговоры были нужны Шарлю; ему нужно было оружие. Он не знал, ни у кого его просить, ни где его взять. Единственное, что он смог обнаружить в огромном доме тети Анриетты, перерыв все сверху донизу воскресенье за воскресеньем, — это аккуратно уложенную в ящик пару старинных дуэльных пистолетов, вряд ли сейчас на что-либо пригодных. Когда он встречал на улице немецкого офицера, он тотчас же бросал взгляд на висевший у пояса пистолет, казавшийся ему чем-то чудовищным и недоступным, сама форма которого в кожаной портупее будто скрывала огромную силу, способную изменить лицо мира. Он представлял себе, как отводит одного из этих людей в сторону, оглушает его и убегает с пистолетом. Но сколько бы он себя ни представлял в самых благоприятных обстоятельствах, оставалось одно непреодолимое препятствие: он никогда не выходил из дома ночью.

Тем не менее он поплатился за свое любопытство происшествием, которое здорово его напугало. Однажды в четверг, солнечным февральским днем, пользуясь своей полусвободой, когда он, сам не зная почему, шел следом за немецким офицером, словно зачарованный этой пузатой портупеей, выделявшейся темным пятном на зеленом мундире, тот внезапно обернулся и, преградив Шарлю дорогу, заставил его остановиться.

— Papiere, bitte.

— Papiere, warum? — спросил Шарль и почувствовал, что улыбается, словно желая смягчить офицера.

— Papiere, — повторил тот, протягивая к Шарлю руку жестом, не допускающим возражений. Шарль вытащил из куртки бумажник и протянул офицеру свой школьный билет. «Коллеж Сен-Гийом», — прочел немец. — Sprechen Sie deutsch? — спросил он.

— Ein wenig, — ответил Шарль, по-прежнему улыбаясь.

— Warum folgen Sie mir?

— Ich folge Ihnen nicht, ich gehe (Говорите вы по-немецки? — Немного. — Почему вы преследуете меня? — Я вас не преследую, я просто иду), — добавил он, мысленно спрашивая себя, можно ли употребить глагол “gehen” в значении «идти по улице без определенной цели».

— Wohin? (Куда?) — спросил немец.

Шарль пожал плечами, давая понять, что он сам не очень-то это знает. Он заметил, что несколько человек остановились и наблюдают за этой сценой.

— Kommen Sie mit mir, — сказалофицер.

— Warum? — спросил Шарль, и его улыбка превратилась в гримасу. — Ich habe nichts gemacht (Следуйте за мной. — Зачем? Я ничего не сделал).