Шарль представляет себе, как он входит в дом и находит Жана, лежащего на полу, в луже крови. Тогда он спрашивает:

— Ты выстрелил в воздух или промахнулся?

— Я промахнулся, — отвечает Жан.

Жан уехал из лесного домика через два дня. Было условлено, что перед отъездом в Париж утром он придет в Ла-Виль-Элу. Они вместе отправятся выкапывать оружие, а потом Жан останется завтракать.

С момента своего появления Жан был в отличном настроении, и оно не покидало его до самого отъезда. Никто бы не заподозрил, какой тяжкий кризис он только что пережил. Он уверенно провел Шарля и Кристину в сопровождении садовника прямо к тому месту, где было спрятано оружие. Оно находилось у подножия «водяного дерева», как по традиции в семье Ла Виль Элу называли деревья, ствол которых расщеплялся вдруг на два-три ответвления, образуя при этом дупло, заполнявшееся дождевой водой. Птицы обычно утоляли там жажду. Вчетвером им потребовалось немного времени, чтобы выкопать металлический ящик, где находилось оружие. Ключей, разумеется, не было. Ящик был тяжелый, его поставили на широкую тачку, которую мужчины, сменяя друг друга, докатили до конюшен. Взломав замки, они увидели тщательно разобранные и смазанные винтовки. Жан узнал два ружья своего отца. Шарль, у которого не осталось точных воспоминаний — в то время он был еще слишком юн, — взял все остальное, и до завтрака они занимались тем, что собирали ружья. При этом оба, разумеется, думали о вчерашней сцене, но никто из них не обмолвился ни единым словом. Засучив рукава, работая бок о бок в прохладной конюшне, где Шарль после того, как там не осталось ни одной лошади, устроил небольшую столярную мастерскую, они, словно освободившись от чего-то, снова чувствовали себя счастливыми оттого, что были вместе. Шарль никогда не слышал, чтобы Жан так говорил о своих родителях, о юности, проведенной в Ла-Виль-Элу:

— Помнишь, как пахло в конюшне, когда там было много лошадей!

О, еще бы! Шарль помнил, и всякий раз, когда он входил в теперь уже пустую конюшню, ему казалось, что она еще хранит тепло, поднимавшееся от животных, подстилок, навоза и в прохладные зимние утра превращавшееся в легкие, чуть влажные испарения.

— У нас бывало одновременно до восьми лошадей, не считая жеребят. — Это «у нас», так естественно вырвавшееся у Жана, было Шарлю приятно. — Однако же, чертова работа! — сказал Жан. — Папа вставал каждый день в пять часов утра и шел будить Жозефа. (Жозефа Шарль помнил очень хорошо, это был молоденький конюх, его призвали в 39-м, незадолго до мобилизации, и он так и не вернулся.) И оба начинали заниматься лошадьми.

— Ты думаешь, твой отец считал свою жизнь здесь тяжелой? — спросил Шарль.

— Он ругал все на чем свет стоит, посылал твоего отца ко всем чертям, но, в сущности, любил его. Как и мама, она обожала твою мать. Когда в возрасте пяти лет у меня был круп, твоя мать ухаживала за мной, как за собственным ребенком. Меня перенесли в замок, чтобы она могла быть рядом со мной. Мама всегда говорила, что я выжил благодаря ей.

(Шарль заметил, что всякий раз, когда Жан хотел проверить чистоту ствола, прежде чем заглянуть туда, он непременно отводил его в сторону. Шарль, естественно, последовал его примеру.)

Видя, что приближается час завтрака, Шарль решился спросить у Жана, намеревается ли тот время от времени возвращаться в родные края. Жан ответил, что не исключает этого.

— Ты не думаешь заняться политической деятельностью?

— Посмотрим. Почему бы и нет?

— Ну, тогда, — смеясь, сказал Шарль, — мы с тобой встретимся.

— А что, ты собираешься бросить дипломатическую службу?

— Да, в ближайшее время. Попробую вначале избраться в генеральный совет, и если это получится, то потом и в депутаты.

— Все ясно! — тоже смеясь, сказал Жан. — Я выберу другой округ.

— Так оно было бы лучше. В полемике противники всегда стараются забрызгать друг друга грязью. Ну, а если мы столкнемся, только искры посыплются. — Это был, пожалуй, единственный намек на позавчерашнее происшествие, который Шарль себе позволил, но одновременно этим он подвел итог их отношениям с Жаном с самого детства. Кстати, тот согласился:

— Да, верно.

— Видишь ли, — сказал Шарль, выходя из конюшен, — я чувствую потребность заняться политикой, чтобы бороться против твоих идей, твоей партии, твоей системы. Я считаю, что вы очень опасны, и сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать вам взять власть.

— Я тебя понимаю, — сказал Жан. — Если мы возьмем власть, от твоего общества останутся рожки да ножки, во всяком случае я на это надеюсь. — Колокольчик звонил к завтраку, но Шарль остановился.

— Ты ошибаешься, Жан, если думаешь, что я хочу защитить мое общество, мои привилегии, мое состояние.

— Да нет, я тебе верю! Я прекрасно знаю, что ты хочешь защитить совсем другое, ты думаешь, что защищаешь так называемые ценности — свободу, демократию, права человека, плюрализм, все это очень респектабельно. Для нас все это — часть общества, которое надо разрушить, превзойти, как угодно. Это, как мы говорим, надстройка.

— Ты говоришь «мы». Но ты сам думаешь так же? Так же?

Жан посмотрел на Шарля, и у него снова вырвался смешок:

— Я, малыш Шарль, решил больше не думать. Это слишком утомительно.

Завтрак прошел довольно весело. Жан был крайне предупредителен по отношению к Кристине и даже галантен. Они много говорили о Москве и без конца поднимали тосты. В середине завтрака Шарль объявил, что пригласил Хартова провести часть отпуска в Ла-Виль-Элу и тот должен приехать через три дня.

— Видишь, — смеясь, сказал Жан, — я хорошо делаю, что уезжаю.

— Значит, твое мнение не изменилось?

— Если я встречу его, то, пожалуй, могу влепить ему пулю в лоб! — Шарль сделал вид, словно это заявление не произвело на него никакого впечатления, и продолжал:

— Даже если я скажу тебе, что он участвовал в июльском заговоре 1944 года против Гитлера?

— Ну, перестань, не старайся меня задобрить. Ты проводишь иную политику, это ясно, но в свою веру ты меня не обратишь. — Шарль нисколько не пытался обратить Жана, особенно в последнее время.

— Скажи откровенно, — спросил он, — если ты выставишь против меня свою кандидатуру на коммунальных или кантональных выборах, воспользуешься ли ты моим приглашением Хартова как аргументом в предвыборной борьбе? Ты представишь меня как запоздалого коллаборациониста?

Жан мгновение подумал, потом ответил:

— Если бы я это сделал, то был бы подлецом. Но никогда нельзя быть уверенным в том, что не поступишь как подлец! — И все трое рассмеялись от чистого сердца. Потом Жан в свою очередь задал вопрос, и Шарль не знал, шутит он или говорит серьезно:

— А если я выдвину против тебя свою кандидатуру, то ты всем будешь рассказывать, что я человек без чести, без совести?

Да, подумал Шарль, потому что ты ни во что не веришь, да, потому что ему тут же вспомнилось «дело Керуэ».

— Отвечу тебе точно так же, — сказал он. Они снова рассмеялись.

— Короче говоря, — сказал Жан, — раз мы не исключаем того, что можем повести себя как подлецы, значит, такая опасность действительно существует.

— Это, должно быть, и есть политика, — заметила Кристина.

— И между тем, — сказал Шарль, — мне кажется, что ни тебе, ни мне этого не избежать.

После завтрака Шарль проводил Жана на вокзал. В машине тот достал из кармана письмо, адресованное Наташе. Оно было в советском конверте, с маркой, нужно было только незаметно опустить его в почтовый ящик в Москве. Шарль обещал это сделать.

— Если я понадоблюсь тебе, пиши мне по диппочте. И потом, если ты вдруг захочешь провести несколько дней в лесном домике, он — твой. Там никто не будет жить. Позвони только в Ла-Виль-Элу. За тобой приедут. Самое главное, не смущайся.

Жан поблагодарил, но добавил, что не собирается возвращаться.

Глядя на удаляющийся поезд, Шарль испытал настоящую грусть. «Не совсем брат, — подумал он, — но больше, чем друг». Он направился в кафе, чтобы позвонить в Сизен и спросить у Дома Робера, можно ли навестить его сегодня во второй половине дня или завтра. Настоятель пригласил его приехать немедленно.