— Приходи сюда в то же время в следующий понедельник. Если меня не будет во время вечерни, снова приходи через неделю, и так до тех пор, пока мы не встретимся. Возможно, мне придется уехать на некоторое время. И как всегда, никому ни слова, — закончил он, пытаясь улыбнуться, но Шарль видел, что ему это не удается.

— Это серьезно? — спросил он.

Аббат утвердительно кивнул головой. Они не виделись больше месяца, и эта разлука дала Шарлю с особой остротой почувствовать близость войны.

Война, близкая и в то же время неуловимая, наносящая время от времени удары, подобно шальным пулям, разящим то одного, то другого, чудовище, которому чья-то жестокая и таинственная рука подбрасывала все новые, неизвестно кем выбранные жертвы. Война появлялась неожиданно и, как похититель детей, окутывала все своим черным плащом.

Но в это лето война не тронула аббата Ро. Она оставила его Шарлю. Конечно, кроме хозяина гаража, она похитила и еще кого-то, но цепь, даже лишенная нескольких звеньев, оставалась прочной. Как говорил аббат Ро, в этом краю шуанов у деревьев крепкие корни. И Шарль ходил по новым адресам, на новые фермы, а так как аббат был все так же лаконичен, то послания по-прежнему оставались для Шарля загадочными, да он и не стремился разгадать их смысл. Только когда он время от времени узнавал, что сошел с рельсов военный поезд, что взорвался склад боеприпасов, он думал, что, может быть, те люди около кузнечного горна, освещавшего их внезапно становящиеся напряженными лица, или у водоема с его спокойной прозрачной водой, которым он, держась за руль и не слезая с седла, говорил слова, простые, как слова, произносимые в любви или во время сражения, те люди в их повседневных одеждах были молчаливыми виновниками этих подпольных действий. Не друзья и не герои, эти люди, которых он знал только по фамилии, а иногда даже только по имени, были для него той нитью, которая связывала их всех и которая для него заканчивалась где-то в Германии, там, где томились его родители.

Лишь однажды, вскоре после их ареста, получил он от них весточку, открытку, посланную из Германии его матерью. Несколько ласковых и, несмотря на ее «не беспокойся о нас», печальных слов. Там было еще: «Будь мужественным». И с тех пор ничего, молчание; он даже не надеялся, что оно когда-нибудь будет нарушено.

Чтобы остаться на лето в Сен-Л., Шарлю пришлось выдержать целую баталию с тетей Анриеттой. Искренне, из добрых побуждений желая его развлечь, она предложила ему отправиться к кузенам, у которых в Вандее было имение, теннисный корт, пруд и множество соседей, с которыми он сможет играть. Но он не хотел покидать Сен-Л., где у него было дело, и ехать туда, где с ним будут обращаться как с ребенком среди других детей. Он также чувствовал себя хранителем Ла-Виль-Элу, хотя доступ туда и был ему закрыт. И потом, хотя он никогда не говорил об этом аббату, Шарль полагал, что благодаря своему географическому положению и размерам некоторых пляжей Сен-Л. может оказаться поблизости от места предполагаемой высадки союзников, о которой все говорили, не слишком, однако, в нее веря. Во многих местах доступ на побережье был закрыт. Пляжи, куда до войны он ходил купаться, ощетинились колючей проволокой и дотами Атлантического вала, о котором пронемецкие газеты говорили как о непреодолимом препятствии. Здесь он по крайней мере чувствовал себя ближе к театру военных действий. У тетушки Анриетты, как раньше в Ла-Виль-Элу, он ежедневно переставлял маленькие флажки на Восточном фронте, а теперь еще и на Средиземном море, в Италии. А главное, ему разрешили установить в дальней комнате с постоянно закрытыми ставнями и задернутыми шторами, со стенами, обитыми плотной тканью, приглушающей звуки, с бархатными портьерами на дверях, в комнате, где «умерла бедная тетя Адель», старый радиоприемник, «беспроволочный телеграф», — говорила тетя Анриетта, которым она пользовалась до тех пор, пока перед самой войной не приобрела новый, стоявший у всех на виду в гостиной. Как многие старые люди, тетушка, хотя и ненавидела немцев и без стеснения называла их бошами, любила маршала Петена и неизменно собирала своих людей около приемника, когда выступал Маршал. Передачи же из Лондона Шарль слушал один. Он знал, в какое время и на какой частоте передаются новости, и, прильнув ухом к приемнику, сквозь помехи впитывал в себя новости с таким же благоговением, с каким иные, вероятно, идут к причастию. Но больше всего его волновали сообщения. Казалось, они были написаны тем же пером, что и те, которые он передавал здесь, хотя он ни разу не слышал двух одинаковых. И у него, как и тогда, когда он сам передавал сообщения, возникало чувство, что, несмотря на свое одиночество, он все-таки не один.

Шарль только что выключил радио в своей темной комнате. Он прослушал сводку новостей из Лондона. Ничто его не интересует. Все кажется скучным — и день, и его комната, и война. Уныло и медленно тянутся друг за другом часы. Что делать? Сходить в библиотеку за новой книгой? И читать, опять читать... Выйти походить по улицам? Но ему не к кому идти, нечего покупать. Взять велосипед и поехать за город? Но куда?

Он думает о Ла-Виль-Элу. Вспоминает, как проходил день в Ла-Виль-Элу. Неважно, в какую погоду, в дождь или в солнце. «Шарль никогда не скучает», — говорила его мать. Сегодня он отправится на пруд ловить рыбу. Только он еще не решил как: с берега или с лодки. Он решает устроиться на берегу под ивой. Он ищет в горшке червяка, выбирает самого жирного, насаживает ка крючок его розоватое извивающееся тело и забрасывает удочку справа от зарослей кувшинок. Поплавок держится вертикально в зеленовато-голубой воде, по которой в солнечных бликах скользят водяные пауки. В траве, рядом с ним, кузнечики перескакивают с одной травинки на другую. Пшеница, растущая в нескольких метрах позади него, защищает его от ветра. Солнце пригревает. Он кладет удочку, снимает рубашку, ложится на спину и подставляет грудь солнцу. Там, наверху, небо покрыто мелкими облачками, легкими-легкими. По нему ползают букашки, травинки щекочут кожу. Всем телом ощущает он под собой землю. Он счастлив. Поднявшись, он видит, что поплавок шевелится, погружается, поднимается, снова погружается. Клюет! Он встает, берет удочку обеими руками, ждет, когда поплавок опустится, и подсекает резким движением. Плохо зацепившаяся рыбка срывается с крючка, описывает дугу и шлепается на траву. Он хватает ее обеими руками и кладет в ведро, где уже медленно шевелятся другие пескари.

В комнате пахнет затхлостью. Окна здесь никогда не открываются. Мебель, которая, кажется, дремлет под белыми чехлами, напоминает гробы. Шарль думает, что и он мог бы быть мертвым. В безмолвном доме он, слегка склонив голову, неподвижно лежит в кресле. Никто об этом не знает. Идут годы. Война окончена. Незнакомая девушка бродит по дому. Она открывает дверь и видит его. Он лежит все в той же позе. Ни его лицо, ни волосы, ни кожа не тронуты тлением. Только одежда слегка поблекла. Она думает, что он спит, улыбаясь приближается к нему и легко касается рукой его плеча. Он рассыпается в прах.

С открытыми глазами он прислушивается к единственному доносящемуся до него звуку — это бьется его сердце. Он думает о портретах в соседней комнате. В ту пору его предки были очень молоды, немногим старше, чем он сейчас. Совсем недавно они отпраздновали свадьбы, надели эти великолепные, шитые золотом, украшенные кружевами, лентами и галунами шелковые костюмы, чтобы быть представленными ко двору... Они красивы. Они счастливы. Через двадцать лет им отрубят головы. Теперь они дремлют рядом, едва ли менее живые, чем Шарль. Может быть, более. Они по крайней мере жили. «А суждено ли жить мне? — думает Шарль. — Какие у меня основания считать, что я буду жить?» Может быть, смерть, скрывающаяся в одном из этих шкафов, сейчас выйдет и схватит его своей ледяной рукой.

Он вскакивает с кресла, шарит рукой в темноте, натыкается на мраморный стол, наконец находит дверь и, помня, что нельзя шуметь, бесшумно, как кошка, проскальзывает в коридор, а потом на маленькую каменную лестницу. Ему нужно видеть хоть какое-нибудь живое лицо. Он направляется в комнату тети Анриетты, тихонько стучит и, получив разрешение войти, открывает дверь. Она сидит в постели, прислонясь к подушкам. Ее седые, но совсем не поредевшие с годами волосы слегка вьются над изможденным, улыбающимся ему лицом. Руки покоятся на вышитых простынях. Слегка покрасневшие щеки выделяются на фоне этой белизны. Черные четки обвивают ее запястье, как браслет. Ее живые глаза светятся нежностью, но Шарль чувствует в них печаль и усталость.