— Шарль, малыш мой, — повторила она. — Тебе надо быть очень мужественным. — Он закрыл глаза и замер. Ее рука, ласкавшая его волосы, тоже замерла. — Очень мужественным, как папа и мама. Ты ведь понимаешь, война.

Шарль почувствовал, что тетя Анриетта плачет, что она не может дальше говорить. Тогда он, встав на колени, начал утешать ее. Он целовал ее залитое слезами лицо, а потом, взяв у нее из рук носовой платок, который она вынула из кармана своей вязаной кофты, стал вытирать ей глаза.

— Милый мой, милый, — повторяла она сквозь слезы. — Я тебя не брошу, не брошу.

Когда Шарль почувствовал, что она может отвечать, он спросил:

— Где они, тетя Анриетта?

Она подняла на него умоляющие глаза и выдохнула:

— Спрятались. Уехали.

— Ты знаешь, где они?

Она покачала головой и еще громче заплакала.

Шарль встал и подошел к окну. Оно выходило на лужайку. Он вспомнил ланей, которых раньше можно было видеть в маленьком, огороженном решеткой загоне; осенью он угощал их каштанами. В начале войны, неизвестно почему, они исчезли. Ему хотелось выйти из дома, куда-то идти. Но он не решался оставить тетю одну. К счастью, она сама встала и направилась в свою комнату. Он воспользовался этим и вышел.

Аллеи парка были тщательно расчищены; как будто и нет войны, подумал Шарль. Луи невозмутимо продолжал свою работу «слуги-садовника», как писали в разделе объявлений «Вестника Ботанического сада». Его родители обожали их комментировать в семейном кругу. А он предпочитал бродить в парке Ла-Виль-Элу, бесшумно ступая по толстому слою всегда немного влажных опавших листьев. У тети Анриетты это был все-таки город. Парк быстро кончался, а дальше были дома, улицы. Он повернул налево, в узкую аллею, шедшую вдоль стены.

Где укрылись его родители? На ферме? В городе? В Нанте? В Париже? Шарль скользил взглядом по деревьям и вдруг увидел белку; она прыгала с ветки на ветку. На белок здесь не охотились. Но все равно, едва почувствовав угрозу, они перепрыгивали на другую сторону и исчезали за деревьями. Кто же теперь без родителей будет смотреть за домом? Запереть-то они хоть успели? Шарля вдруг охватила паника; значит, пока родители не вернутся, он не сможет поехать в Ла-Виль-Элу? Он побежал. Надо спросить у тети Анриетты. Эжен, Виктуар, Жан, они-то хоть там остались? Он смог бы провести воскресенье у них.

Колокол звал к обеду. Войдя в маленькую гостиную, он увидел, что тетя ждет его. Не дав ему заговорить, она приложила палец к губам и сказала:

— Луи и Мари — ни слова. Они ничего не знают.

После обеда Шарль все-таки задал свой вопрос: может быть, в следующее воскресенье Эжен приедет за ним, как обычно?

Тетушка Анриетта с ужасом посмотрела на него:

— Господь с тобой! Разве можно туда ехать!

— Но тетя, я прекрасно могу провести день у Эжена и Мари. У меня столько дел дома.

— Но ведь все закрыто!

— Неважно. Мне и не надо входить. Я погуляю. Мы будем с Жаном строить нашу хижину.

— Нет, нет, нет! Это невозможно. И потом, родители поручили тебя мне. Они просили, чтобы ты оставался у меня до их возвращения.

— Но они, может, еще долго не вернутся! Нельзя же так просто бросить дом! Нужно хоть иногда смотреть, как там дела. Ты можешь туда не ездить, я тебе буду все рассказывать.

— Шарль, малыш, говорю тебе, это невозможно. Не сейчас, потом. Нужно подождать. Ну пойдем, сыграем партию в шашки.

На этот раз разрыдался Шарль и, выбежав из гостиной, бросился в свою комнату.

Когда Шарль приехал в следующее воскресенье, у него уже созрел план.

После завтрака он вышел из кухни во двор и направился к сараю, куда Луи убирал велосипед. Луи в это время был в столовой и расставлял приборы к обеду. Окна кухни и столовой выходили в сад, и никто не видел, как Шарль с кошачьей ловкостью выскользнул на улицу и тут же вскочил на велосипед.

Велосипед был немного велик для него, но он знал, что, опустив седло, он может приспособить его к своему росту. Ни в коем случае нельзя было заниматься этим около церкви, откуда через несколько минут должна была выйти тетя Анриетта. Поэтому, стоя на педалях, он помчался по тряской булыжной мостовой.

Пока он ехал по городу и даже когда уже выбрался за его пределы и оставил позади ипподром, он все еще чувствовал себя преступником, вором, за которым гонится невидимый преследователь. Он не видел никого и ничего и, сжав зубы, изо всех сил давил на педали, чтобы преодолевать подъемы, не слезая с велосипеда. Седло было жесткое, и сидеть ему на нем было очень больно. Да и тормоза оставляли желать лучшего, их надо было бы смазать. Но отступать было поздно. Наверное, тетя или Луи уже нашли записку, которую он оставил на видном месте на столе в ее комнате: «Дорогая тетя Анриетта, прости, что огорчаю тебя. Но я не мог отказаться от удовольствия совершить велосипедную прогулку вместе с товарищами по коллежу. Мы вернемся вечером. Не беспокойся. Извинись, пожалуйста, за меня перед Луи за то, что я без спроса взял его велосипед. Я тебя крепко целую» — и подписал «твой любящий Шарль» тем же готическим почерком, каким он писал свое последнее письмо матери. Эту записку он написал еще два дня назад в коллеже, изорвав сначала в клочки не один черновик.

По его расчетам, выехав в одиннадцать, к часу он должен был уже добраться до Ла-Виль-Элу. Он пробудет там до четырех, а в шесть вернется домой, так что Луи успеет к семи часам отвезти его в коллеж. Конечно, всегда есть риск проколоть камеру, но Шарль видел, что в сумочке, привязанной сзади к седлу, есть ключи и резиновые заплатки. Ну а если ему придется для ремонта заехать на какую-нибудь ферму, это займет у него не более получаса. Впрочем, Луи почти не пользовался своим велосипедом, и шины были в прекрасном состоянии.

Когда ипподром остался позади, он успокоился. Двадцати пяти минут ему хватило, чтобы выехать из города и преодолеть подъем. В этом, конечно, не было ничего удивительного, но пока все ему благоприятствовало. Дождя не было, и главное, ему не мешал встречный ветер. Свежий воздух, пустынная дорога, встреча с полями, высоким небом, в котором чувствовалось близкое дыхание моря, неяркое и как будто радостное солнце, пробивавшееся сквозь легкие облака, чайки, там и сям ищущие корм на вспаханном поле. Он полной грудью вдыхал этот наполняющий его радостью свет. Никогда еще не осмеливался он проделать в одиночку путь от Лa-Виль-Элу до города. И вот то, что он, не слишком отдавая себе отчет в своих действиях, отважился на эту поездку, которая была в известном смысле путешествием в неизвестное, придавало всему приключению значительность, какой он прежде никогда не испытывал. Он все время думал, что первый раз в жизни никто не знает, где он. Было неизвестно, где его родители, но они, если в этот момент и думали о нем, должны были считать, что он у тети Анриетты, а он был один вот на этой дороге. Они полагали, что знают, где он, в то время как он действительно ничего не знал. Может быть, он как-нибудь получит письмо. Он узнает почерк. В письме не будет адреса, но по нескольким словам он сможет угадать, где они скрываются. В окрестностях есть места, где можно спрятаться. Например, на заброшенных мельницах или в лесу Коатсизэн. Но его родители наверняка уехали гораздо дальше.

Что родителям пришлось бежать из-за немцев, в этом Шарль ни минуты не сомневался; он это понял с первых же слов тети Анриетты в прошлое воскресенье. Его отец не выносил немцев, называл их «нацисты», произнося это слово с презрительным присвистом. Шарль помнил, что, когда в округе появились первые немецкие части, отец говорил, что предпочитает взорвать все к черту, чем позволит немцам переступить порог Ла-Виль-Элу. И Шарль представил себе, как они все выбегают из дома, в то время как огромный столб пламени подбрасывает вверх крышу и хоронит нацистов под обломками. До сих пор дом не был оккупирован, и ни один человек в зеленой форме не переступал его порога. С другими дело обстояло иначе. В Сен-Пьере владельцам пришлось поселить у себя целый штаб, а самим тесниться в трех комнатках на третьем этаже. А в Ла-Бертрандьере немцы просто-напросто выгнали хозяев из дома, и те живут теперь в служебных постройках.