В два часа утра Валерио, не перестававший рассказывать об изучаемых им полотнах, на которых юные девы убивали тиранов или гибли под обломками храмов, с сожалением поднялся.

— Пора домой, — бросил он Мод.

В эту ночь с Анджеликой вновь сделался нервный припадок.

Три дня спустя весь город потрясло новое убийство.

Новое преступление было делом рук все того же садиста, выследившего в лесу влюбленную парочку в автомобиле. Трупы нашли неподалеку от поместья Лионеллы Шёнберг. Однако убийство было совершено несколько дней назад: зайдя слишком далеко в своих жутких шутках, преступник, видимо, все это время прятал машину в сарае или каком-то другом месте и лишь теперь выставил ее на видное место на лужайке, давно облюбованной парочками.

Местная, а вслед за ней и общенациональная пресса дали крупные заголовки этого дела. Прокурор засучил рукава, доктор Креспель, столичный криминолог, установил, что тело девушки подверглось истязаниям и увечьям; Андреа рассказал Жюльену, что Питер Мэш сделал страшные снимки трупов.

— Нужно, чтобы ты посмотрел их.

Но Жюльен и слышать не желал больше об этом. Анджелика впала в прострацию, из которой консульский врач несколько дней подряд не мог ее вывести. В городе же и салонах по-прежнему отказывались говорить на эту тему. Для города словно ничего не случилось — своим чередом продолжались обеды, ужины, праздники, и речь на них шла о лете, пляжах и новых развлечениях. Однако Жюльен, теперь очень редко получавший приглашения на званые вечера и коктейли, да и то на самые скромные, не имел случая убедиться в этом.

В консульстве же страшная новость, как и в первый раз, вызвала бурю негодования. Оно еще возросло, когда стало известно, что убийство произошло в ночь, последовавшую за ужином, устроенным Жюльеном в честь высокого гостя. На этот раз городские языки развязались. М Декормон выразила общее мнение; судьба ополчилась, мол, на дворец Саррокка. Оказывается, то, давнее убийство также произошло в праздничный вечер, устроенный предыдущим консулом. На следующий день в состоянии депрессии, не отпускавшей его несколько месяцев, и доведенный этим преступлением до последней степени отчаяния г-н де Жуаньи покончил с собой. В страшном возбуждении от всего, что выплеснули на читателей газетные полосы, г-н Бужю рассказал, не скупясь на подробности, как было найдено тело несчастного консула — он упал на стол в том самом кабинете, где сидел сейчас Жюльен, и лежал среди раскиданных бумаг и писем.

Не будь точно известно, что в момент убийства он принимал в консульстве друзей, еще немного, и можно было подумать, что это — покаяние, оставленное им перед смертью.

М-ль Декормон перебила: все это, мол, досужие сплетни. Правда, после просмотра бумаг полиция распорядилась сжечь их.

— Есть вещи, которые могут причинить слишком много горя оставшимся, — пояснила она.

На что г-н Бужю проворчал, что правда она и есть правда. После чего воздел к потолку короткие ручки и вернулся в свою прокуренную каморку, чтобы продолжать пить в одиночестве.

Жюльен сочинил для своего министерства депешу, в которой описал обстоятельства убийства, что являлось единственным серьезным делом, потрясшим округу с тех пор, как он приехал. Он еще раз проверил дату и час преступления, затем, терзаемый сомнениями, копию депеши выслал «для сведения» на имя Депена.

Вскоре понаехали журналисты. Монстром заинтересовалась даже французская пресса, но консул отнесся к газетчикам с той же сдержанностью, с какой ко всему этому относилось хорошее общество Н., где не был отменен ни один праздник, ни один ужин. Неделю спустя после обнаружения автомобиля с трупами состоялся бал дебютанток, собравший в Голубом дворце всех городских девиц в сопровождении родителей. Консул также получил приглашение.

Голубой дворец, где Жюльен до сих пор не бывал, названием своим был обязан бальному залу, расписанному в конце XVI века: фрески изображали бал, на котором все дамы были в голубом. Как и дворец Грегорио в П., Голубой дворец прежде был местом развлечений для высокородных семейств города. Когда-то там устраивали банкеты, давали концерты. Каждая представительница сегодняшнего н-ского общества считала своим долгом разглядеть в одной из дам в голубом свою прабабку. Прародительница Моники Бекер была в короне из лилий, Диана Данини — танцевала в паре с пажом, будущим папой римским. Там и сям среди травы и цветов под ногами у дам сновали белые кролики, совсем как на фресках в П., однако никто не усматривал в этом какого-либо особого символа. На заднем плане сатир, переодетый священником, совершал человеческое жертвоприношение, но, поскольку дворец был местом увеселений, тело жертвы было скрыто за колоннами жертвенного алтаря. На другом конце зала был изображен все тот же сатир, преклонивший колено перед телом крошечной нимфы с перерезанным горлом, это походило на полотно из лондонской Национальной галереи, в котором видели миф о Пракрите и Кефали[76]. Обе эти сценки были едва, заметны на прекрасно сохранившихся, местами отреставрированных фресках, все остальное прославляло молодость, радость, удовольствие.

— Все эти дамы вновь соберутся вместе, — сказал Валерио, также приглашенный на вечер.

Он был уже навеселе. С ним пришла и Виолетта. Мод осталась дома. В этот вечер Жюльен испытывал огромную нежность к другу. У него было чувство, что, пережив в Н. дни страшного одиночества, он обрел друзей: может быть, на деле их было не так много, но он очень дорожил ими.

Скоро он ощутил себя чужим на празднике в Голубом дворце. Или, вернее, наблюдал за происходящим новым взором и с точки зрения иностранца. По первым же замечаниям Валерио он понял, что его друг так же смотрит на людей и на вещи. Это его тронуло.

И впрямь все эти дамы, толкавшие перед собой дочерей или внучек в голубых нарядах, как на фресках, внезапно стали казаться ему хитрыми крестьянками, пригнавшими скотину на ярмарку. И насколько хороши в своей величавой, хоть и искусственной красоте были их мамаши, насколько они выглядели сохранившими молодость — свойство высокородных н-ских дам, — настолько их дочери казались неуклюжими и толстыми в голубых платьях до пят, отличавшихся одно от другого лишь деталью — лентой, украшением. Отцы, державшиеся на заднем плане, переговаривались между собой, но краем глаза наблюдали за женушками, похожие на ловких посредников, издали прикидывающих выгодность сделки. А молодые люди, то есть будущие «партии», представляли собой аморфное, однообразное стадо с тусклыми глазами на загорелых лицах, как у тех, для кого день, проведенный на свежем воздухе, стоит-больше, чем все книги на свете. А ведь именно эти непривлекательные девчушки и эти юноши в добротных смокингах от лучших портных однажды превратятся в прекрасных нестареющих дам с походкой богинь и умудренных, остроумных стариков со светлым умом.

Все это Жюльен почувствовал на несколько секунд. Он знал, что то же самое всегда ощущал и Валерио; именно это делало его друга непохожим на всех остальных.

— Идем, — позвал его Валерио, — ты должен посмотреть на это!

Он повел его по гостиным. Повсюду были установлены голубые и белые столы с закусками. В трех разных залах оркестры исполняли джазовую музыку, самбу и вальс. Молодые люди, томные, слегка напыщенные, стояли, прислонясь к дверным косякам, чтоб было ясно: любому из них нужно лишь шевельнуть пальцем, сказать одно слово, и любая из девиц на смотринах бросится в их объятья. Но они не спешили. Они были полны высокомерия уверенных в своей состоятельности и неотразимости юных самцов.

— Знаешь, я тоже когда-то был таким, — заметил Валерио, умудрившись снять сразу два бокала с подноса официанта.

Виолетта молчала. Они повстречались с Моникой Бекер, но она скользнула мимо, не остановившись. Жеронима де Нюйтер задержалась возле них. В ее дочери, белокурой, ширококостной, было что-то незавершенное. Она улыбнулась Жюльену, и его осенило, что, несмотря на свой возраст и иностранное происхождение, он и сам в конце концов мог сойти за неплохую «партию». Жеронима де Нюйтер, на десять лет старше его, была красива. Дочь ее была ни то ни се, хотя, если вглядеться получше: со временем талия станет тоньше, взгляд тверже.