— Это был я, — сказал Хартов.

Шарль смотрел то на фотографию, то на Хартова. Конечно, он не узнал его из-за очков и еще потому, что тот был в гражданском. А так война почти не изменила черт его лица. «Я должен его ненавидеть?» — спросил себя Шарль.

Словно отвечая ему, Зигмунд фон Хартов встал, опираясь на трость, и, стоя перед Шарлем, сказал очень тихим, слегка дрожавшим от волнения голосом:

— Я обращаюсь не к сотруднику посольства Франции, не к французскому коллеге. Я обращаюсь к графу Шарлю де Ла Виль Элу, которого привели ко мне однажды в февральское воскресенье 1943 года, когда я занимал его дом после ареста его родителей. Я прошу вас сказать мне искренне — может быть, мое присутствие для вас невыносимо и вы хотите, чтобы я ушел. Я хочу, чтобы вы знали, граф де Ла Виль Элу, — я не буду оскорблен, если вы попросите меня оставить вас.

Шарль встал и, пристально взглянув на Хартова, вдруг протянул ему руку, которую тот быстро и крепко пожал.

Они не сели, и Шарль, будучи не в состоянии продолжать разговор, подошел к окну. Во дворе рабочие посольства расчищали снег. Они подгребали его длинными деревянными лопатами к подножию стены. Все засыпавший, бесконечно падавший снег казался огромной белой гробницей, и если не остеречься, то незаметно, в тишине и успокоении, в забытьи вас могла завлечь туда смерть. На мгновенье Шарль представил, что снег падает на Ла-Виль-Элу, ложится вдоль стен, засыпает ступеньку за ступенькой лестницу, поднимаясь все выше и выше, до тех пор, пока немецкий офицер, стоящий на террасе, словно каменная статуя, не исчезает, погребенный и уничтоженный.

Хартов не двигался, но по-прежнему был здесь. Повернувшись к нему, Шарль предложил ему выйти и немного прогуляться. Снег перестал. Почему бы им не пройтись по парку Горького?

Только войдя в парк, в это время довольно пустынный, они заговорили снова. Они прогуляли больше часа, время от времени их обгоняли молча скользившие мимо лыжники, порой они останавливались, чтобы посмотреть на конькобежцев, мчавшихся по залитым льдом дорожкам. Под серым, низким небом вокруг деревьев кружились с карканьем тяжелые вороны. Безветренная погода делала прогулку приятной, они шли быстрым шагом, постепенно узнавая друг друга, побуждаемые к откровенному разговору взаимной искренностью.

— Разве не поразительно, — сказал Хартов, — что мы встретились в Москве? В начале зимы 41-го я верил, что мы войдем в Москву. Мы дошли до нее одним броском, требовалось еще одно маленькое усилие, чтобы войти в город, как Наполеон. И вдруг машина остановилась.

— К счастью, — сказал Шарль.

— Это я понял позже. В тот момент ощущение неудачи было сильнее всего.

— К счастью, — повторил Шарль. — А я, я всегда верил. С отцом мы втыкали в карту маленькие флажки.

— Знаю. Я нашел их там, где вы их оставили.

— И что вы с ними сделали? Выбросили?

— Нет, знаете, я стал продолжать. И могу сказать, что со мной произошла очень важная, очень любопытная вещь. Каждый день, передвигая по карте флажки, я пытался представить, что думали французы, жившие в доме, который я занимал теперь с моими офицерами, когда немецкие флажки — черные, не так ли? — продвигались на Восток, а потом отступали на Запад. Я думал, я много думал в кабинете вашего отца.

Он находился на земле Франции, среди французов, к которым никогда не испытывал особой враждебности. И все чаще задавался вопросом, зачем он здесь, каков смысл этой войны, этих побед, по какому праву он живет в чужом доме и ради чего. Он чувствовал, что безумие, в которое Гитлер вверг Германию, — не судьба Германии. Судьба Германии открылась ему в кабинете в Ла-Виль-Элу, когда он передвигал флажки. Он понял, что, если черные флажки будут отступать все дальше на Запад, а красные — все время продвигаться вперед, Францию тоже захлестнет. Тогда он боялся, что Гитлер будет упорствовать в войне на Востоке, что Германия истощит в ней все силы, боялся, что англичане и американцы ничего не предпримут на Западе и что русские в конце концов победят. Придет день, когда на карте больше не будет черных флажков, а вся Европа покроется красными флажками. Именно в эти часы, тревожные часы ему пришла в голову мысль, что единственный способ избежать этого — избавиться от Гитлера и заключить мир. Тогда он начал очень осторожно прощупывать почву, как-нибудь он обо всем расскажет подробно, но сейчас надо сказать только одно, «и сказать вам, Шарль де Ла Виль Элу». Если он стал участником сопротивления внутри Германии, если ему удалось войти в группу офицеров, организовавших заговор против Гитлера с целью его убийства, отправная точка проделанного им пути находилась в Ла-Виль-Элу. Там он понял, что судьба Германии неотделима от судьбы Франции. На протяжении целого века все несчастья происходили из-за проклятых войн между двумя странами. Возможно, они были неизбежны, возможно, несмотря на всю их нелепость и бессмысленность, предотвратить их было нельзя: Бисмарк, немецкое единство, Эльзас-Лотарингия, Версальский договор, надо было пройти через эту адскую цепочку. Но в Ла-Виль-Элу он понял, что ее надо разорвать.

Шарль сказал, что он так и не нашел ни карты, ни флажков. Он сказал еще, что, в сущности, они с Зигмундом фон Хартовом участвовали в одном и том же Сопротивлении, каждый старался спасти свою страну. До сих пор он не встречал ни одного немца, который был бы в оппозиции к Гитлеру.

— А я встал на этот путь из-за вас.

— Из-за меня?

— Да, из-за вас. Думаю, что, если бы после ареста родителей я смог свободно вернуться домой, если бы я не испытал потрясение, увидев вас в моем доме, в кабинете отца, я остался бы таким, каким был.

Приходилось с этим согласиться. Исходная точка была общей. Сегодня они встретились в Москве. Ради чего, оказались они здесь?

И ради чего он снова встретился с Жаном?

25 января

«Комната была так мала, и в ней было так накурено, что я с трудом различал лица. Я всем по очереди пожал руки, сначала не слишком вглядываясь в присутствующих. И только через несколько минут заметил, что кто-то, присев на подоконник, пристально смотрит на меня. Когда наши взгляды встретились, он слегка подмигнул мне, а потом приложил палец к губам, словно советуя не узнавать его. В течение всего времени, что продолжался наш визит, он не произнес ни слова. Говорили его товарищи. Я тоже был вынужден говорить, но чувствовал себя вне разговора. У меня было только одно желание — выйти вместе с Жаном и найти возможность спокойно побеседовать. Пришлось ждать целых два часа, пока мы не встретились в коридоре. К счастью, Саша должен был сразу же уйти. Так что мы остались вдвоем и смогли поговорить».

Они шли по Арбату. Это было единственное место в Москве, где было приятно гулять, даже зимой, и где, казалось, сохранилось что-то от прошлого, хотя впечатление это было обманчиво, за кварталом ухаживали плохо. По улицам разгуливали статисты новой эры, в большинстве своем не знавшие, что почти у каждого дома им могли бы рассказать один из эпизодов истории их города и страны. Любопытно, но насколько свидание с Хартовом взволновало Шарля, настолько встреча с Жаном показалась ему, в общем-то, естественной. То, что «жизнь», как говорят русские, с полным основанием предпочитая это слово словам «судьба» или «случай», преподнесла ему две такие встречи с интервалом в несколько дней, могло бы показаться Шарлю псевдоромантической историей, если бы в глубине души со дня своего приезда в Москву он постоянно не думал о Жане. То, что Жан вдруг возник перед ним в студенческом общежитии, куда его привел Саша, чтобы встретиться с «французскими коммунистами», приехавшими пополнить свое политическое образование и припасть к истокам Революции, его не очень удивило. В этом пути была своя логика. Кстати, его собственный выбор был во многом обусловлен тем, что в Сопротивлении он столкнулся с коммунистами, про себя он называл это «влиянием Жана». Он всегда хотел добраться до самой сути загадки, постараться понять, подобно тому как человек хочет спуститься к центру Земли, чтобы вырвать у нее ее секреты. Поэтому встреча с Жаном, о котором он думал постоянно, который всегда сопровождал его в движении к эпицентру, была словно появление кометы, несомненно предугаданное каким-нибудь астрономом, хотя Шарль о нем и не знал. То, что, следуя своим путем, Жан через десять лет приехал в Москву, свидетельствовало о непрерывности этого пути. И Шарль испытывал признательность по отношению к другу за то, что тот остался верен самому себе.