А в иные минуты такой идеальный взгляд на свою миссию казался ему совершенно безосновательным, вызывал у него улыбку, и, похожий на ребенка, дивящегося обладанию чудесной игрушкой, он ограничивался тем, что поздравлял себя с удачей и с тем, как идут его дела. Вскоре с помощью м-ль Декормон, которая была одновременно живым светским Боттеном[47] города и его же Готским альманахом[48], он поймал себя на том, что играет именами отпрысков знатных фамилий, как головоломкой или как в детстве играл с конструктором: составляет вместе разные части, исследует родство, связи, а затем восхищается, как ловко все у него выходит.
На следующий день после ужина у графини ему позвонил Джорджо Амири, который утвердил его в этом чувстве. Старик был уже в курсе всего, что там произошло, и поздравил Жюльена с несравненным, как он выразился, успехом. Не называя свои источники, он даже знал, что Моника Бекер якобы испытывает к новому консулу весьма нежное чувство, на которое она еще способна. Не укрылось от него и то, что графиня вела долгие разговоры наедине со своим почетным гостем.
— Говорила ли она вам гадости о каждом из присутствующих, и если да, то как — мало, много или со страстью?
Жюльен на всякий случай ничего не ответил. Тогда старая лиса разразилась нервным смехом, напоминавшим по телефону звук с трудом рвущейся ткани.
— Бедняжка Моника из кожи лезет, чтобы выглядеть страшно злой, но при этом остроумной, однако чаще всего ей удается быть лишь страшно занудной, и от того она мне еще милей. Ведь именно это делает ее, невзирая ни на что, почти человечной!
Затем он дополнил ее сплетни, не упустив возможности прокомментировать личную жизнь самой графини. У нее была дочь, болезненная, питавшаяся только простоквашей и водой, выданная за здешнего якобы мелкопоместного дворянина, о котором поговаривали, будто он был сыном полевого сторожа Бекеров. Причем зять ее — само животное, для которого меланхолии его жены явно маловато, и Моника, чтобы удержать его в семье, не нашла ничего лучше, как заменить свою дочь в постели. Зять ее поколачивал, она плакала, но, поскольку этот Дженнаро с волосатой грудью — вылитый снежный человек, она питает к нему слабость.
— А вы не знали? — иронично поинтересовался профессор. — Н., быть может, единственный в мире город, где власть и состояние, а также имя, если в том есть нужда, могут передаваться по женской линии. И потом, дочь самой Моники Бекер, урожденной Версини, не может зваться Шумахер, как какой-нибудь полевой сторож, не так ли?
Жюльен рассмеялся и подумал, вешая трубку, что становится доверенным лицом самого злого языка Н., с чем себя и поздравил. «Чувствую себя как рыба в воде», — мелькнуло у него в голове. Выражение это было ему не свойственно, и он удивился, что мысленно употребил его — это, также показалось ему любопытным.
А между тем ничего неестественного, нарочитого в чувствах нового консула не было. В городе еще стояла зима, но он с каждым днем становился все пригожее и все больше походил на воспоминания Жюльена о нем или на представления о нем, сложившиеся на основе народной молвы.
Жюльен вновь стал ходить по музеям, побывал и в музее изобразительных искусств, в первое его посещение не вызвавшем у него в душе никакого отклика. На этот раз он испытал удовольствие, на которое надеялся. Он обрел те впечатления, которые некогда у него уже возникали по поводу того или иного художника, но забылись, с удовольствием сопоставлял полотна с шедеврами, виденными во Флоренции или Венеции, и, покидая огромное здание музея, покоем выходящего на реку, подумал, что пребывание в Н. поможет ему вновь обратиться к исследованиям в области истории искусства, которые манили его с юности, и даже попытать счастья в критике. Ему вновь захотелось написать художественное произведение, сборник новелл, к примеру, герои которых были бы персонажами любимых им полотен. Продлись это время открытий еще немного, Жюльен Винер, генеральный консул в Н., возымел бы амбиции французского консула в Чивитавеккье[49].
Ходил он и в церкви. Особенно привязался к Санта Мария делла Паче, которую до этого видел лишь мельком. Она была в двух шагах от консульства. Вскоре он научился любоваться ею, а потом и просто любить ее гармонию, облеченную в строгие романские формы. Особенно поражал его фасад, возведенный по замыслу архитектора-фантазера, изобретшего все эти новые пространства, линии и движения в камне. А две его наружные подпорные арки чисто символического назначения с берущими на себя часть нагрузки завитками, прочными и грациозными одновременно, в какой-то степени являлись метафорой всего Н., где бесполезное настолько утонченно, что становится необходимо для безупречной организации города. Большие фрески хора и боковых приделов стали ему также дороги. Написанные в середине XV века, но с промежутками в несколько лет, они великолепно иллюстрировали развитие мышления и сюжетики, которыми был отмечен апогей Возрождения: мышление, все еще насквозь проникнутое набожностью, хотя и новой, гуманистической направленности, сюжеты, все еще полные религиозной символики, но уже отклоняющиеся от идей христианства и утонченностью спорящие с интеллектуализмом. И наконец, высвобожденная из-под лесов и чехлов, скрывавших ее до сих пор, ему явилась отреставрированная, сияющая ядовитой красой Саломея, в которую он когда-то чуть было не влюбился: и она тоже олицетворяла собой город. Одна из часовен (ему сказали, что она принадлежит семейству Грегорио), решетка которой всегда была на тяжелых засовах, усугубляла почти языческую таинственность, царившую в церкви. В одном из трех алтарей, где архитектор вволю поиграл с идеальными формами и пространствами, сохранились фрагменты фрески, изображающей потоп. Смерть нечестивцев была на ней представлена как Страшный суд, а Ной, восстающий обнаженным из волн, напоминающих змей, был человеком микеланджеловского толка, этаким Христом, несущим на себе, однако, стигматы самых что ни на есть языческих пыток. Может быть, нигде больше, разве что в Кампо Санто в Пизе, тайна которого была навсегда увековечена бомбардировками 1944 года, разрушившими его на три четверти, он не замечал, насколько эфемерное придает вес этому шедевру.
В алтарях Санта Мария делла Паче, в его строгом нефе, перед геометрическим рисунком инкрустаций мраморного фасада Жюльен чувствовал: он проникает во вселенную, которая понемногу становится его собственной, сливается с ним; и ему пришло в голову, что эта церковь принадлежит ему. Когда приедут друзья из Парижа, он им ее покажет, как показал бы собственный дом.
Чуть ли не случайно Жюльен забрел в галерею «Артемизия», выставляющую под сенью собора современных скульпторов и художников.
Современное искусство уже давно перестало интересовать его. В двадцать лет он подпал под очарование некоторых тогдашних художников. Один из них стал его закадычным другом. В те годы Жюльен бывал на выставках, вернисажах. Покупал гравюры, картины. Даже написал предисловие к каталогу одной из выставок. Потом его друг был убит в Алжире, а все, что делали другие художники, стало казаться ему ничтожным. Со временем это ощущение, в котором он остерегался признаваться окружающим, усилилось. Смену художественных течений он называл сменой моды и оставался к ним равнодушным. С одинаковым безразличием пережил он лирический абстракционизм и неформалов, возврат к образности, поп-арт и оп-арт, гиперреализм и его разновидности, храня верность чистой и суровой абстрактной манере покойного друга, которой он больше не встречал. Поэтому его интересовала лишь старая живопись, хотя он и делал над собой усилие, чтобы найти нечто в художниках нашего века, которые (от Климта[50] до Фрэнсиса Бэкона[51]) в зависимости от времени года и дня становились предметом обсуждения в светских гостиных Парижа.
