Новости были.
Ну, например, только что у Сватовых угнали машину. Ту самую разбитую «Ниву», которую Виктор Аркадьевич почти два года чинил. И только вчера притащил из покраски.
— Не понимаю, почему они угнали именно мой автомобиль? — недоумевал Сватов. — Он же не заводится.
Рядом во дворе стояли новенькие «Жигули» его приятельницы, но их почему-то не тронули.
— Сидим вот. И недоумеваем…
Сказать, что Сватов расстроен, по его виду было нельзя. Но он тут же мне все разъяснил. То, что угнали, это, оказывается, хорошо, особенно если не удастся найти. Тогда можно получить страховку, купить новую машину — на работе как раз предлагали, а тут такое везенье…
Везенье мне казалось сомнительным. Я представлял, сколько хлопот оно причинит моему приятелю, куда еще его занесет. К тому же мне вовсе не представлялось удачным — два года не вылезать из-под машины, чтобы в конце концов ее угнали. Но Сватова занимало не это:
— Как же они ее завели?
Он даже вставал от возбуждения. Ходил по комнате, переступая через какие-то механизмы.
— Выходит, все-таки я ее починил…
В том, что отремонтировать машину ему удастся своими силами, все действительно сомневались. Но вот оно, доказательство…
Нет, не сама по себе свершилась метаморфоза Сватова, а под его собственным управлением. Могло ведь и иначе сложиться. Неудачи могли просуммироваться, сделав Виктора Аркадьевича законным неудачником. А он этого не допустил, не позволил отрицательному достичь критической массы и его подавить. Неудачи и неурядицы он не складывал, а разобщал, чтобы порознь обратить в везения. А радости — складывал. (Маленькие радости сложились в большой оптимизм, в большую, насквозь позитивную уверенность в собственных возможностях.)
Совершив с домом то, что не удалось Дубровину, Сватов тем самым материализовал свое постижение жизни, практически доказал, что и в реально сложившихся условиях можно вполне неплохо жить. Преуспевать, вместо того чтобы хныкать и сетовать по общим поводам, по ситуации в стране, изменить что-либо в которой было не в его компетенции и не в его силах.
Любые Федьки (и всё, что за ними стояло) были несокрушимыми, но вполне годились к использованию, как, например, вполне годятся к использованию гнилушки от забора и всякий строительный мусор, сгорающий в печке и прекрасно поднимающий жар.
Жизненный принцип, усвоенный Виктором Аркадьевичем Сватовым, действовал. И роскошный, удобный, изящный в полете фантазии дом, выстроенный им в кратчайшие сроки на месте жалкой лачуги, свидетельствовал об этом самым красноречивым образом.
Умиротворенно поглядывая то на часы, то на градусник в сауне, поднимаясь на балкон, поглядывая на реку — не появились ли на новой асфальтовой дороге автобус и машины с приглашенным народом, Сватов внутренне торжествовал. Все вокруг подтверждало, что даже самая захолустная деревенька годится для жизни, если использовать ее с толком и по назначению. Принцип, к которому Виктор Аркадьевич шел столь извилистой тропинкой, пока не вышел на прямую тропу — да что там тропу! — дорогу, даже стезю, работал; впереди маячили лишь светлые перспективы.
Главным из гостей был для него, разумеется, Дубровин. Именно в нем Сватов видел своего основного оппонента, к нему и пришел на кафедру с мировой, выкроив время, которого ему так ощутимо недоставало в последние дни.
Встретил его Геннадий Евгеньевич не очень приветливо.
Заваруху, затеянную Сватовым в Ути, он считал безрассудной. И безнравственной, как всякое барство. Именно барским считал он отношение Виктора Аркадьевича к деревне. Обида в нем говорила или упрямство, но вдруг из критика нищеты и запустелости он превратился в ярого защитника «старых и добрых» укладов от его «миссионерского» нашествия. Он категорически не понимал и не разделял стремления Сватова все в Ути переделать и перелопатить. В патриархальности деревни, в ее оторванности от цивилизации, даже в ее запустении Дубровин видел теперь только извечное и необходимое своей первозданной простотой благо. Полюбил Уть он, оказывается, не на шутку, любя — ревновал.
Именно в нетронутости деревни, считал Дубровин, как раз и заключалась ее особая прелесть. Об этом и сказал Сватову. И, не успев помириться, оба снова завелись.
— Для тебя — может быть. Для меня — извините, нет, — не согласился Сватов. — Если тебе вся эта зачуханность нравится — дело вкуса. Перекрой у себя в ванной стояк, отключи воду и унитаз, поставь в уборной бочку и соли в ней огурцы. Вместо газовой плиты я могу раздобыть тебе керосинку.
— При чем тут это? — стоял на своем бывший домовладелец. — Там же дача… Всякая индустриальность мешает воспринимать природу.
— А мне не мешает. Вернувшись из лесу, я не чувствую себя духовно обкраденным оттого, что принял горячий душ. И потом… О какой индустриализации ты говоришь? Я что, автостраду там надумал строить или, может быть, атомную электростанцию?
Виктор Аркадьевич не стал заходить слишком далеко, оставив дальнейшие выяснения отношений до встречи в деревне и добившись, чтобы Дубровин принял его приглашение и непременно явился к торжеству.
И сегодня, сейчас вот (Геннадий не случайно так отнекивался от поездки, так упорно не принимал приглашение, ссылаясь на занятость), Сватов намеревался подвести черту под их нескончаемыми спорами о принципах жизни. Представить наконец свой решающий аргумент — в два этажа с балконом, сауной и бассейном.
Впрочем, автобус с народом уже подкатил к асфальтовому пятачку на том берегу Ути, уже разворачивался возле самой кринички…
Сначала шло по намеченному. И с уборкой территории получилось — ко всеобщему удовольствию; и восторг общий, даже восхищение были проявлены тем, какой прекрасный у Виктора Аркадьевича получился дом да в каком замечательном месте. И тем, как это вообще замечательно, что можно, оказывается, так хорошо все устроить, если, конечно, обладать талантом, ощущать в себе силы и просто уметь жить.
С Дубровиным поначалу тоже все вышло, как задумано: увиденным в Ути он действительно был сражен, о чем и высказался публично, поздравив Сватова с полной практической победой. И даже признался, что такого увидеть он не ожидал… Хотя и здесь они с Виктором Аркадьевичем заспорили, впрочем, вполне безобидно, не переходя на личности к полному удовольствию гостей. Высокие беседы о недостатках у нас, как известно, любят — лишь бы говорилось вообще, лишь бы никого конкретно не задевало.
Дубровин в победе Сватова усматривал частный случай, отступление (пусть и удавшееся) от правил.
Частный случай его не убеждал.
Как и прежде, он считал, что нельзя добиться гармонии целого, если в каждой из ячеек нет элементарного порядка. Но порядок в них навести невозможно, не добившись перемен в главном. Сложившаяся система не работала на всех уровнях, отчего успех Сватова он представлял лишь счастливым исключением, которое, как и всякое исключение, лишь подтверждает правило. На это он в споре и нажимал.
А вот, по мнению Сватова, система как раз работала прекрасно. И порядок во всем был, только его нужно уметь понять. Беспорядок — это ведь не отсутствие порядка, это просто такой порядок, и надо ему подчиниться, надо жить по законам, по которым мы все равно живем.
— Твоя теория стара и нежизненна, — говорил Сватов, обращаясь к Дубровину. — Из ненадежных элементов можно создать прекрасно и надежно функционирующий механизм. Нужно только признать не формальные, а реальные, жизненные законы и связи… Ты все равно живешь по этим законам, пользуешься этими связями, но ты сопротивляешься, мучаешь и себя, и окружающих. И проигрываешь, как проиграл здесь…
Устройство, работающее на реальных связях, считал Сватов, всегда надежнее. Изыми из него любое звено — ничего страшного не произойдет. Незаменимых звеньев в нем нет и не может быть, система живуча как раз из-за постоянной их надежности, к которой все привыкли. Так живуч любой беспорядок.
