— Отчего мы смотрим только себе под ноги? Отчего по земле ходим, как марсиане?.. Был у меня один знакомый. Ты его, наверное, помнишь: в редакцию приходил ругаться из-за моего очерка. Работал начальником строительства ГРЭС. Здоровый такой мужик, грузный, напористый, в сапожищах с отворотами, как Петр Первый, Одно слово — преобразователь. И фамилия у него была нападающая, сейчас уже и не помню точно, кажется, Бобров. А в придачу ко всему — дешевая мечтательность. Намотается за день в сапожищах — можешь представить, какой они там развели свинорой, придет в вагончик, на койку усядется, сапоги нога об ногу стаскивает и давай заливать перед зеленым газетчиком — о том «недалеком будущем», когда по всему городу можно будет в туфельках пройтись. «Будут еще и здесь яблони цвести» — это у него любимая присказка. «Как на Марсе, что ли?» — я его однажды спрашиваю. Он не понял, обиделся. И за мой очерк обиделся, особенно за «свинорой». А про то, что на месте, где они вырыли котлован под фундамент станции, как раз и был прекрасный фруктовый сад — про то он забыл… А еще раньше жили там, между прочим, не кто-нибудь, а князья… И радость им доставляли не развалины замков, а их строительство. — Здесь Сватов почувствовал некоторую противоречивость своего монолога (Бобров-то как раз строил), чуть сбавил тон, но тем не менее продолжил: — Это когда достоинством считалось жить во дворце, а не любоваться им. Тем более его развалинами и прочим запустением…
Вообще-то Дубровин был со Сватовым согласен. Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Лучше жить в замке, чем любоваться его развалинами. Он и с Утью расстался, как мы помним, не без чувства сожаления о несвершившемся; впрочем, оно легко развеялось. Сразу, как только Дубровин понял, что ничего добиться в Ути он не может, не вступая в отношения с Федькой (во всем множестве его обличий). А это его как раз и не устраивало.
Едва оказавшись понятым и разоблаченным, Федька его больше не занимал, как не занимал в свое время и другой промежуточный человек — начальник вычислительного центра Осинский, оставшийся в победителях и при своих интересах. Активность Сватова, его жизненный азарт и все его преодоленческие энтузиазмы чаще всего вызывали у Дубровина неприятие. Устраиваться в жизни с помощью федек он категорически не хотел. Тем более с помощью Феди, работающего завмагом и торжествующего в своей возможности все получать и все иметь — в обмен на не ему принадлежавшую колбасу. Подчеркивая промежуточную роль завмага, опять-таки распределяющего не свое, Дубровин умышленно называл его Федей.
— Он жулик, твой «Федя», — говорил Дубровин, — жулик, паразитирующий на дефиците, на всех этих сосисках и осетрине, которые он заполучает в свой магазин, а потом раздает — в обмен на опять же дефицитные услуги.
— Петя — труженик, — возражал Сватов. — Ты его с Федькой не путай. Для того чтобы заполучить в свой магазин осетрину и сосиски, он вкалывает день и ночь. Не он виноват в том, что продуктов всем не хватает. Он производит услуги — ты посмотри, как умело, как самозабвенно, как предприимчиво он вкалывает, и ты поймешь, какой это талант. Пусть все и везде работают как он, пусть производят остальное с таким же умением и энтузиазмом — дефицита вообще не будет… Да, он живет и работает по законам системы, в которой находится, но разве он в этом виноват? Не забывай, что распределяет он, по сути, давно уже распределенное, дает лишь тем, кому это положено и без него. Петя лишь добросовестно и творчески осуществляет это распределение, подпитывает интерес. Еще и потому творчески, что никакими официальными инструкциями, кого он должен подпитывать, не предписано…
Значение, которое клиенты Пети придавали таким пустякам, удивляло. Их готовность благодарить и помнить завмага за такие мелкие услуги казалась странной. Так стараться за какие-то сосиски!
— Почему же он так всемогущ? — спрашивал Сватов. И сам же отвечал: — Да потому и всемогущ, что живет в определенной системе отношений, повторяю, не им придуманной. Он же не виноват, что его клиенты готовы делать за сосиски то, что они не хотят и не делают ни за должностные оклады, ни за награды, ни за продвижение по службе. Оклады-то они и не суетясь получат, так же как и награды, и повышения.
— Здесь, положим, ты прав, — говорил Дубровин.
Видели они со Сватовым одно и то же, но по-разному. И понимали одно и то же, но по-разному.
Промежуточный человек изобретателен и выдумал для своего удобства — это подметил Дубровин — множество промежуточных же показателей, по которым можно создавать видимость успешной работы и роста производства, даже не давая в итоге ничего. Именно так, по мнению доцента, рождались и потом числились в главных показатели освоенных капитальных вложений у строителей (когда важно истратить побольше средств, независимо от того, что ты построишь), валового производства (неважно что — лишь бы произведено), поднятых гектаров мягкой пахоты (лишь бы пахать — неважно, что вырастет), стоимости ремонта техники (пусть даже она и вообще не работает)…
— Что такое урожайность? — язвительно вопрошал он. И сам же отвечал: — Это главный показатель, по которому недалекие люди судят об успехе сельского хозяйства. «Сколько зерновых с гектара? — спрашиваешь ты, приехав в колхоз. — Каков удой с коровы?» И если урожайность высока, если надои солидны, тебе уже все сразу ясно. И ничего больше тебя уже не беспокоит.
— А тебя? — перебивал его в таких случаях Сватов.
Дубровина беспокоило совсем иное.
— Нас, — он всегда в таких случаях говорил «мы», «нас», «нам», — нас интересует вовсе не это. Нам важен не бункерный вес, когда зерно взвешивается вместе с сорняками, нам нужен и не вес влажного зерна — мы должны получать не сорняки и воду, а протеин, белки, углеводы, причем получать всего этого как можно больше. Урожайность или там удои, как основные показатели успеха, — это еще одна лазейка для любого Федьки, позволяющая ему осуществлять приписки. И морочить нам голову. Засеял втихую на десяток гектаров больше, отчитался за рост урожайности, а зерна-то больше не стало. Да и что это за зерно? Не говоря уже о затратах… Федька заставит своих людей доить коров вручную, он нахимичит с кормами и поголовьем, он подаст в сводку пять тысяч надоев с каждой коровы, и мы будем читать о нем репортажи, смотреть фильмы, возносить его на пьедесталы и вручать ему ордена… А когда он однажды перестанет нас устраивать, когда он на чем-то сорвется, когда его слишком занесет, мы создадим комиссию. Все — и гектары, и поголовье, и бухгалтерию — проверим и снесем ему голову. И снова напишем о нем, только теперь уже разгромные статьи. Совсем забыв о том, что мы его сами породили и взрастили… Почему и зачем мы его взращивали? Да потому, что такой он нам удобен, такой он у нас всегда «под колпаком», им-то мы уж всегда можем управлять. Поставить его в зависимость от результатов его работы мы не хотим, мы этого даже боимся. Нам важнее, чтобы он от нас зависел, чтобы каждый Петя был для него благодетелем…
— Хорошо, — говорил Сватов, как бы соглашаясь с приятелем. — А дальше?
— Что — дальше? — не поняв вопроса, Дубровин замолкал.
А Сватов продолжал как бы за него:
— Дальше как раз то, что и Петя нам нужен. Сначала чтобы пользоваться его услугами, а потом, чтобы в случае чего направить на него весь общественный гнев… что ты первым и делаешь. Как же, как же! «Во всем виноваты продавцы и завмаги».
— Ты что-нибудь предлагаешь? — спрашивал Дубровин.
И тянулся за свирелькой. И что-то воинственное исполнял, снижая тем самым излишнюю напряженность и даже напыщенность разговора.
Старые приятели, они всегда стремились оставаться в приятельских отношениях. Иногда мне кажется, что и в Ути они бы не поссорились, не будь оба безнадежно русскими людьми, отличительной способностью которых всегда было из-за разности взглядов доходить до смертельных обид.
