Вот мы на вокзале, собираемся взять билеты — нам по пути.

Нелепо стоять в очереди, наставляет меня Сватов. Вместить ее просто не сможет нужный нам поезд. Значит, этим людям ехать куда-то не туда. А нам ехать туда, и два места для нас всегда есть. Сняв с себя таким непринужденным логическим виражом некоторую неловкость, мешающую ему действовать, Сватов двигался дальше.

— Для начала нужно найти свободного человека, готового тебя выслушать, — на ходу пояснял он мне.

— И понять, — догадливо подхватываю я.

— Понять — это следующий этап, — назидательно говорит Виктор, пристально оглядывая зал, — это уже зависит от наших способностей внушать. Но сначала на нас кто-то должен обратить внимание. Невозможно объяснить что-либо кассирше, на которую целую смену наседает толпа.

Нет, нам нужен не администратор, к которому не пробиться, не начальник вокзала, у дверей которого очередь. Пусть это будет постовой милиционер, медсестра из здравпункта, начальник багажного отделения, лоточница, торгующая остывшими пирожками, которые никто не берет. Дальше все просто.

— Вы давно здесь работаете? Восемь лет? Женщина! Вот вы нам как раз и нужны! Вы же здесь все знаете… Два билета не можете? Вы?! — Сватов за нее даже обижался. — Можете, и еще как!.. Слушайте, давайте испытаем судьбу, вы идете к старшему кассиру и просите два билета… Ну вот, вы так и будете торговать никому не нужными пирожками, а мы из-за вас никуда не уедем… Уважайте себя, женщина!..

И так далее, пока билеты не окажутся в наших руках.

В крайнем случае Виктор Аркадьевич становится серьезным и решительно подходит к окошку депутатской кассы. Разумеется, его тут же одергивает кто-то из очереди. Он вскидывает удивленный взор.

— Вы, — с ударением и расстановкой, — вы — депутат Верховного Совета? — просто и с достоинством. — Или, может быть, вам забронировано?

Очередь, естественно, замолкает.

Никакой лжи за вопросом Сватова нет. Никаких даже намеков на свою исключительность. А только уточнение. Констатация очевидного обстоятельства. Депутатов в очереди нет. Они в очереди не стоят.

Сказать, что Виктор Аркадьевич Сватов не признавал очереди или установленных правил, было бы неточным, было бы грубым и вульгарным извращением сути. Вульгарным и обидным для человека, в жизни которого ни очереди, ни установленных правил просто не существовало. Нет, нет, не в смысле пренебрежительного отношения к людям, покорно выстраивающимся в затылок друг другу. Просто это их добровольное занятие его как бы не касалось.

Вот в зимний полдень мы заходим с ним в гастроном.

Через головы безропотно стоящих за ветчиной пенсионеров и домохозяек, водителей междугородных грузовиков, малярих в заляпанных краской и известью комбинезонах, оставивших вводный строительный объект, конторских работниц, оторвавшихся от клавиш счетных и пишущих машинок, через головы безъязыкой очереди Сватов взглядывает на прилавок.

— Девушка… — тихо, как пастор, произносит он, обращаясь к продавцу просто и проникновенно.

И очередь сливается с ним в этом обращении, чувствуя, что его устами она обрела голос.

— Будьте любезны…

И девушка становится вся — напряженное внимание, впервые с начала рабочего дня поднимая на покупателя глаза. И все вокруг проникается этим взаимным полем внимательности, сочувствия, соучастия.

— Триста граммов ветчины… — говорит Сватов совсем тихо, как сообщают об очень важном.

И с нескрываемым торжеством, как букет подснежников, протягивает чек. И обрывает фразу на той многозначительной недосказанности, которая так часто все и определяет… Ну, не просить же в самом деле об очевидном. Не превращать же естественное и общежеланное в грубо произнесенную банальность!

— Только, пожалуйста, попостнее…

Это и не произнесено. Это выдохнуто общим переживанием, это сочувствие очереди сфокусировалось в мощный пучок энергии, направленной на прилавок, отчего ветчина на нем даже покрылась испариной.

— Ах! — про себя вздохнула очередь.

Словно подхлестнутая этим «Ах!», девушка встрепенулась, вспыхнула. И вся в этом поле всеобщей проникновенности закрутилась юлой, выхватила откуда-то снизу огромное полено ветчины, перетянутое шнурком, лихо взмахнув огромным ножом, развалила его на две половины, потом выкроила из мясной сердцевины торжественный, сочный и огненный ломоть, швырнула его на весы, задрожавшие стрелкой, протянула его Виктору Аркадьевичу двумя руками, оборачивая в пергамент и глядя ему прямо в глаза…

К полному и всеобщему восхищению.

Об очереди Сватов не однажды с нами рассуждал, постоянно цепляя Дубровина. Присутствие Геннадия всегда его дополнительно возбуждало и вызывало потребность приятеля поддразнивать.

Анализ любого столкновения с жизненными обстоятельствами не только приводил их с Дубровиным к разным выводам, но и вызывал прямо противоположные эмоции, погружал в совершенно различные состояния. Сама мысль, скажем, о той же очереди вгоняла Дубровина в уныние и пессимизм, что заставляло его безоговорочно отказываться от всяких «очередных» благ. Испытывал он при этом чаще всего растерянность и удрученность.

Сватов же, пользуясь благами внеочередными, удрученности не испытывал, в уныние не впадал, а, напротив, смаковал свои достижения.

— Стоит только понаблюдать продвижение обычной очереди, скажем, за апельсинами, — говорил Сватов, — чтобы обнаружить одну закономерность. Очередь не растет. Ее продвижение происходит с той же скоростью, что и пополнение. Поставьте несколько продавцов вместо одного, расфасуйте предварительно апельсины…

Рассуждая так, Сватов как бы обеспечивал себе моральное право на обходной маневр. В конце концов, он не виноват, что кто-то в торговле не хочет шевелиться.

— Это все бред, — перебивал его рассуждения Дубровин (он называл их разглагольствованиями), — торговля здесь ни при чем. Очередь выстраивается за тем, чего не хватает. Очередь там, где дефицит.

Сватов смеялся. Где дефицит, там нет очереди. Там совсем иные законы. Зная их, нелепо надеяться на очередь. Всегда есть иные пути; в их отыскании Сватов и проявлял удивительную изобретательность. Стоит вспомнить хотя бы случай с дубленкой — одну из всем известных легенд.

На пресс-конференции с министром торговли республики Сватов, дождавшись окончания официальной части, задал невинный вопрос: «Были ли за последние три года в свободной продаже пальто из дубленой овчины?» Министр, посчитав вопрос не вполне корректным, ответил уклончиво. Что-то про производство, которое постоянно растет и на душу населения уже превзошло… «Душа нас не интересует, — перебил Сватов министра под общий хохот, — пальто нам нужны на плечи. Но что-то я их не замечал в продаже. Не можете ли вы объяснить, отчего из пяти человек в президиуме нашей встречи все пять приехали сюда в дубленках?»

Телекамеры уже были выключены, пресс-конференция заканчивалась, и министр обижаться на некоторую бестактность Сватова не стал.

«На этот вопрос вы получите ответ в рабочем порядке, — сказал он миролюбиво. — Я попрошу вас завтра же зайти».

Назавтра Виктор Аркадьевич стал обладателем прекрасной овчинной выворотки.

Дубровин считал подобные поступки приятеля неприличными.

— А что здесь, собственно, неприличного? — недоумевал Сватов.

— Неприлично пользоваться тем, что другим недоступно, — морализировал Дубровин.

— Я это придумал? — упорствовал Сватов, имея в виду дефицитность товара. — Или, может быть, ты? Но если это не мы с тобой придумали, почему мы должны обходиться без хорошего зимнего пальто? Ждать? Чтобы не простудиться, я должен носить пальто, причем уже сегодня, не дожидаясь глобальных общественных перемен.

— И при этом получать по способностям? — спрашивал Дубровин не без сарказма.

Сватов сарказма не замечал. Способности получать у него были. И в ответ он только пожимал плечами: