За столом все довольно долго молчали. Анна Васильевна смотрела на нового начальника не без злорадного торжества. Вот она, мол, твоя философия.
Федька уже совсем освоился, почувствовал себя своим и ударился в рассуждения.
— Вы вот, горожане, многое не понимаете. Все вам высокое. Энергетический кризис, нефть, хлеб… «Как же так с хлебом? Что ж это делается?» Вот проехали по хлебу на тракторе, чтобы короче, и вы сразу в панику: «Как можете?» А мы можем… Ты же не поедешь по хлебу на тракторе? — спросил, обращаясь к Сватову, потом к Геннадию, ко мне. И ища сочувствия у директора, собой немножко красуясь, ему желая потрафить. — А я поеду, — отодвигая стакан, — я привык. Это для вас, которые в городе, — ХЛЕБ. И всякая там возвышенность. А для нас — работа. Производство… Ты не поедешь, он не поедет, а я поеду. И если бы я себе нервы тратил из-за каждой такой мелочи, это не работа была бы, а сумасшедший дом… От нервов этих в крови вырабатывается ацидофилин, — закончил монолог Федька, воткнув вилку в огурец.
— Адреналин, — поправил Дубровин.
— Еще хуже, — сказал Федька, огурцом похрустывая.
— Верно, — кивнул Петр Куприянович. — Он поедет. Такая у него привычка. И я вам откровенно скажу, если интересуетесь, — Петр Куприянович обращался теперь только к одному Виктору Аркадьевичу, как к главному в компании за столом, — вот врач, заведующий отделением в онкологии. У него, бывает, десять человек за неделю умирает. И он должен к этому привыкнуть. Потому что для нас смерть — это Смерть, а для него — работа. И если бы он каждую кончину, как мы, переживал, то это невозможно было бы вынести… Вот вы человек большой, так и рассуждайте стратегически. Невозможно переживать каждую смерть за ту же зарплату, что и какой-нибудь кожный врач, который выписал мазь, через две недели — не помогло — другую выписал… Если бы он вот, — показывая на Федьку, — за каждый литр солярки переживал или за каждый колосок — это был бы не работник…
Так вот и поговорили.
Покинув на время закусывающих гостей, мы никак не могли развязаться с темой этого застольного разговора. Я вспомнил студенческую, стройотрядовскую Тюмень. Трубы для газопровода туда возили баржами. Трубы громадные, полтора метра в диаметре. На баржу их помещалось всего несколько штук. Чтобы воздух не возить, трубы по торцам заваривали, заполняли бензином. По шестьдесят тонн получалось в каждой… Так вот, когда к какому-то событию — День нефтяника, что ли, — десятка труб не хватило, чтобы участок трубопровода торжественно сдать, золотой шов наложить, бензин из труб взяли и вылили. Жалко было, но что поделаешь. Цель оправдывает…
— Ты это к чему? — спросил Геннадий мрачно.
— Все к тому, — я искал разговору за столом разумное объяснение и старался быть объективным. — Такая работа. Шестьсот тонн бензина на землю ухнули — и хоть бы что. Нефть все спишет. А мы здесь из-за какой-то солярки…
— Директор прав, — поддержал меня Сватов, — для них это работа.
— А для тебя? — Дубровин к нему резко повернулся.
— Что для меня?
— Для тебя эта демагогия — тоже работа?
— Иногда важнее сберечь нервы…
Дубровин посмотрел на Сватова в упор:
— Для тех работа — нефть. И шестьсот тонн бензина не стоят нервов и настроения, испорченного к празднику… Для них работа — хлеб. И тоже важнее сберечь нервы…
Когда директор с Федькой укатили на «уазике» и пыль за ними улеглась, Анна Васильевна головой покачала, вздохнула тяжело:
— Не будет с им ладу… Молодой… Виктор Васильевич — тот был сочувственный. За все переживал…
Сватов пошел спать, а мы с Дубровиным отправились прогуляться. Встреча с местным начальством не выходила у меня из головы. Да и Дубровин завелся не на шутку.
И вот идем мы вдоль обглоданного в диком нашествии берега реки и у водопадика, где раньше была мельница, которая однажды оказалась никому не нужна, Геннадий, остановившись, тихо так говорит:
— Это они поедут по хлебу. Они бензин выплеснут, хоть шестьсот, хоть шесть тысяч тонн, чтобы отрапортовать быстрее. А Анна Васильевна, она глечик молочный велит, между прочим, не смывать, чтобы смывки и те — свиньям… Нет, — сказал он, — Анна Васильевна по хлебу не поедет.
Солому Федька действительно сжег. Узнал, что из района едут с проверкой состояния полей, и подпалил. Горела скирда жарко, весь день и всю ночь взрывалась искрами, а к утру на поле за садом осталось только черное пятно.
Утром Федор Архипович приехал, в результатах своей деятельности удостоверился. Назад возвращался не краем поля, хоть и было бы короче, а через деревню — всем своим видом выражая удовлетворенность.
Снова выступил Федор Архипович радетелем за порядок, за общественное добро. И совсем уже хорошо получилось, когда новый директор его в этом поддержал и как бы утвердил.
— Слушай, тут уже совсем какая-то ерунда, — говорил Геннадий. — Выходит, что солому он сжег, чтобы перед начальством выслужиться. Но что же это за служба такая, где, уничтожая добро, можно выслужиться?
Федор Архипович эту службу знал. Прекрасно понимал, что его успех в ней от успеха совхозного дела никак не зависит. Как не зависел успех организаторов веткозаготовительной кампании от того, будут ли коровы есть ветки, будут ли, ими питаясь, давать молоко. Здесь не важным было, что делается, а важным было делать это организованно и хорошо, чтобы был порядок. И со скирдой важнее всего был порядок. Ведь главное для Федьки что? Главное для него в должности продержаться.
— А продержаться можно когда? — спрашивал себя Геннадий. И тут же отвечал: — Только если ты постоянно чем-нибудь занят. Только если ты постоянно нужен и незаменим.
Ведь вот в чем тут хитрость: когда к февралю корма на совхозной ферме совсем кончились, не кто иной, как Федор Архипович, проявил инициативу, укатив на трех совхозных грузовиках аж под Полтаву, к свояку, что работает там таким же, как он, бригадиром. Все за той же соломой.
Так что дальний умысел и какое-то подобие логики здесь были. Не всем и не сразу, но все-таки понятной и объяснимой. Не потому ли он солому сжигал, что таким нехитрым образом ставил совхозное начальство в зависимость от него, Федора Архиповича, подчеркивая тем самым свою озабоченность делом и даже в деле этом незаменимость? И свое умение все организовать.
— Ну, здесь ты ошибаешься, — заметил я, выслушав догадки приятеля. — Перегибаешь. Если он будет совсем незаинтересован в результатах работы, его просто уберут. Продержаться он может, все-таки давая результат.
— При одном условии… — возразил Геннадий. — Что для тех, от кого его положение зависит, результат его труда что-то значит. Ну, скажем, если и их положение, их благополучие зависят от этого результата. Но не очень оно зависит.
Действительно, не очень зависело. За развал Федькиной работы Петра Куприяновича с должности, обеспечивающей ему благополучие, ведь никто снимать не станет. Всегда можно сослаться на объективные трудности. Требовать с Федьки каких-нибудь значительных результатов Петр Куприянович не может, не обеспечив ему для этого всего необходимого. Но и с него самого не особенно могут требовать, не давая ему всего необходимого. Дергать могут, отчитывать хоть на весь эфир… А снять с работы? Только если он взбрыкнет, в чье-то положение не войдет, проявит вдруг вздорность характера… Или если случится что-то из ряда вон. Криминал, аморалка, скандальная история, да еще с оглаской, — вроде той, что с Виктором Васильевичем, погоревшим на приписках, произошла…
— Зависимость всегда носит двусторонний характер, — говорил Геннадий. — Ничего не давая Федьке, не обеспечивая ему возможности добиваться приличных результатов, Птицын оказывается от него в зависимости. Ведь, помогая дело волочить, Федька тем самым помогает и ему продержаться. Одной веревочкой они повязаны…
— А результат? — упорствовал я. — Смотрят-то на результат.
