— Пусть повисят, до лета, — сказал он, но, посмотрев на стариков, понял, что и летом никуда он ходики не заберет, добавил: — А к лету я себе другие достану…
Едва завершив первый этап своей Большой Строительной Программы и обретя тем самым сразу несколько положительных установок, новый хозяин обратил свое внимание к земельному участку, окружавшему дом.
Участок, как мы помним, был запущен, порос лопухами и крапивой, кроме того, по мнению Дубровина, он был непомерно велик. Наводить порядок на столь огромной территории смысла не имело, и он решил в первую очередь отмежевать соток двадцать, возвратив землю в совхозное пользование. Еще в пору хождения за бревнами для подрубы ему посчастливилось выписать в конторе и завезти в Уть целую машину подтоварника — небольших кругляков, вполне подходящих для использования их в качестве столбиков ограды.
Оставалось вкопать их и обнести территорию проволочным ограждением. К своему удивлению, Дубровин узнал, что купить проволоку нельзя, ибо ни в сельмаге, ни в городских магазинах, ни где бы то ни было ее, как и любого другого металла, необходимого в домашнем хозяйстве, никогда в продаже не бывало. Проволоку, рельсу, вообще любую железяку можно было, оказывается, только достать, то есть позаимствовать, на совхозном дворе или в другом месте, а попросту — украсть. Здесь, правда, Анна Васильевна возразила, втолковав непонятливому доценту, что украсть — это когда задарма и чужое, а если за поллитровку и общественное — так это достать.
Геннадий не однажды замечал, что общественное Анна Васильевна отождествляет с общим, а часто с ничейным. Отсюда, к слову, и ее возмущение всякими попытками Федьки «качать права», выступая в роли защитника совхозной собственности, в которых Анна Васильевна не усматривала ничего, кроме стремления ей досадить.
Вот пока Геннадий доставал проволоку, Федька, обмерив участок соседей, занятый картошкой, установил, что он превышает положенную норму, не соответствует. И тут же велел трактористу запахать незаконную полоску, хотя толку в ней для совхоза не было никакого. Формально же он был прав, соблюдая законность, и Анне Васильевне ничего не оставалось, как молчаливо смириться, оставив обиду до случая.
Участок же, отмежеванный Геннадием к совхозному полю, был вполне удобен для возделывания и обработки, но так и остался незапаханным. Он все больше и больше зарастал бурьяном и чертополохом, придавая местности вопиюще неприглядный вид.
Никакие просьбы и напоминания Геннадия, обращенные к совхозному бригадиру, не помогали. Не помог и визит доцента в контору, где на него просто посмотрели как на чудака. «Земли у нас мало, что ли? Дался вам этот клочок!»
Настойчивость и раздраженность Дубровина я вполне понимал. Клочок неухоженной земли, поросшей бурьяном, был для него бельмом в глазу. Геннадий, я это знал, и в своей городской квартире не мог, не умел работать за письменным столом, если у него не прибрано даже на кухне. Порядок мысли, вообще работы, по его представлениям, должен был поддерживаться порядком вокруг. Творить в хаосе он считал неприличным. Кроме того, сорняк с отмежеванной территории неизбежно бы распространялся, сводя на нет любые старания по наведению порядка на участке вокруг дома.
Кроме того, по убеждению доцента, несколько соток «образцового» запустения попросту развращают окружающих.
— Неужели они не понимают? — возмущался он. — Неужели не ощущают связи?
И вспоминал поразившие однажды его воображение бетонные столбики на совхозных лугах — словно специально кем-то в ожесточении сокрушенные; кладбище техники за конторой, где искореженные комбайны, косилки и прочий инвентарь, сваленные в первозданном хаосе, напоминали ему каких-то искалеченных доисторических чудовищ; совхозное поле, земля которого ничего не родит.
— А чего ей родить? — поддерживала и разделяла его возмущения соседка. — С войны, считай, навоза не видела эта земля. С чего и взяться-то, когда дела никому нет… Говорила тебе, не надо б городить, — ворчала Анна Васильевна. — Самому не нужно — мы бы засеяли, мы бы и собрали. Еще бы кабанчика завели, глядишь, и тебе была б шкварка…
Земля для нее с Константином Павловичем была средством существования, источником всех благ и, пожалуй, даже главным смыслом всей жизни.
Но Федька плевать хотел на весь этот смысл. Повстречав Геннадия у конторы, он спросил, не скрывая недоумения:
— А что ее, и впрямь мало? Вона сколько землищи! Попробуй перемолоти…
И озабоченно вздохнул, всем своим видом показывая, как не просто ему, Федьке, совхозные гектары «перемолачивать»…
Тут к месту вспомнить недавний случай. Стоим мы с Дубровиным, в недалеком прошлом главным инженером вычислительного центра, на краю картофельного поля. Дело после дождя. И ведем, поглядывая на поле, с ним спор. Примитивно спорим, «на бутылку».
Я ему говорю, что картофель на поле уже убран.
А он утверждает, что нет. И указывает на то, что после дождя поле от вымытых картофелин белым-бело.
Разрешает наш спор не ЭВМ с математическими методами анализа, которые мой приятель селу поставлял, а совхозный бригадир Федор Архипович, появившийся весьма кстати. Он-то, из-под руки глянув, сразу и компетентно наши сомнения разрешил:
— Знамо, убрана картофля.
Потом, уже за закуской, которую Федор Архипович, подчеркнуто самостоятельный, с нами разделил, мы порасспрашивали его, нельзя ли людей на поле пустить, чтобы они продукт этот бесценный, называемый вторым хлебом, цена на который, впрочем, на столичном рынке иной раз не хлеб — колбасу перетягивает, нельзя ли крестьян пустить, чтобы они его подобрали. И в дело применили, хотя бы на условиях фифти-фифти — половина себе, половина — колхозу. А Федор Архипович, на закуску не налегавший, до конца нам все разъяснил. Никак, мол, нельзя. Никаких фифти-мигли. Потому что даровой картофель людей развращает. И усложняет ими руководство, так как лишает его, Федора Архиповича, основных рычагов: дать коня на личный участок под картофель или не дать. А здесь-то, мол, и без коня собрать можно. После комбайна…
Выслушав это разъяснение, Дубровин заговорил о кибернетике и АСУ.
— Даже поверхностного знакомства с механизмом отчетности и планирования в сельском хозяйстве, — говорил он, а Федор Архипович согласно кивал, — достаточно, чтобы понять — она субъективна. А машина, даже самая «умная», объективна. Что в нее заложишь, то и получишь. Теоретически все просто: закладываем информацию, получаем план… Но как он, — Геннадий кивнул в сторону закемарившего было, но тут встрепенувшегося Федора Архиповича, — передает информацию о сделанном в контору? Он знает, как ее «подать». С учетом «субъективного фактора» — характера директора, его настроения в «текущий момент».
Федор Архипович от разговора такого и волнения совсем захмелел, отчего сидел напряженно, смотрел в рот собеседнику не мигая.
— Это да, — сказал он, — нашему Васильичу палец в рот не клади. Фактор у него есть…
— Директор знает обстановку в районе — соответственно сводку корректирует. Там — тоже. Из района в область, там еще корректировка, потом в планирующие органы… В субъективном механизме — субъективная информация. Все одна видимость. А мы эту видимость складываем, перемножаем. А потом планируем — от «достигнутого». Спускаясь вниз, все опять постепенно корректируется, приспосабливается к местным факторам. Если не на стадии планирования, так в выполнении. ЭВМ от всего этого просто сошла бы с ума…
— Это уж точно, — сказал Федор Архипович. — Нам ее только покажи. Мы ей такой фактор задвинем…
Вечером Геннадий долго не давал мне спать. Мы говорили об ЭВМ и автоматизированных системах управления. Мы говорили о перестройке управления, о том, как трудно управлять большим хозяйством и большой страной, как необходимы для этого экономико-математические методы, время которых пришло. И как бессмысленны и бесполезны они, пока мы не научимся складывать свои маленькие и конкретные озабоченности в одну большую заботу, маленькие и конкретные любови к маленьким и конкретным клочкам земли в большую любовь и в большую землю, на которой должен быть порядок, сложенный из маленьких порядков.
