С того первого дня Дубровин наезжал в деревню чуть ли не каждый из выходных дней, использовал и просветы в расписании лекций, и отгулы, а позднее и вовсе надолго перебрался в деревню, взяв положенный на докторскую диссертацию отпуск. Ночевал он всегда в собственном доме, мужественно сражаясь то с комарьем, то с мышами, нагрянувшими в первые осенние холода. Мыши мешали спать и однажды чуть не повергли доцента в позорное бегство, но, к счастью, участливая Анна Васильевна и здесь не дала пропасть: надоумила приручить молоком рыжую хищницу Катьку, разом покончившую и с мышами, и с посудой на кухонной полке, которая с грохотом обвалилась среди ночи от разбойного Катькиного энтузиазма.
Зачастил в деревню и я, благо и у меня появился теперь «свой» угол. К спартанским лишениям Геннадия я относился с ироничным сочувствием, предпочитал останавливаться у соседей — на сеновале летом, а с холодами и в большой комнате их дома, разделенной ситцевой занавеской на две половины, в одной из которых стояли кровати: Анны Васильевны — у окна, чтобы, не дай бог, не пропустить время, когда поутру погонят коров на выпас, и Константина Павловича — поближе к маленькой и очень экономичной печурке. В другой, светлой половине разместились телевизор, вечерами всегда включенный, буфет с праздничной посудой и всякими безделушками, были здесь и еще две кровати, празднично убранные, с высоко взбитыми подушками, — для дочерей, которые приезжали из города на выходные или в страдные дни на помощь родителям.
Ни в тот первый вечер, ни в следующие наши тихие застолья расспросами старики нам не досаждали. Хотя, по некоторым их замечаниям, я, к своему удивлению, понял, что многое из нашей личной жизни непостижимым образом было им известно.
Как-то я обратил на это внимание Геннадия.
— Видишь ли, — сказал он в ответ, — возникновение и распространение в деревне информации — это еще не изученный современной наукой феномен.
Действительно. Лежит, прихворнув, Анна Васильевна на печи в кухне. Окошко там одно, выходит во двор. Свернулась калачиком, смотрит в стену…
По улице прогремел мотоцикл.
— Снова Васька-инспектор с района рыбу глушить поехал…
И точно. Через несколько минут на реке глухой взрыв.
— Мотоциклов в окрестностях Ути штук с полсотни, — замечает Геннадий. — В районе их тьма. Чтобы отличить один из них по звуку, нужна ЭВМ с колоссальным запасом памяти — как на подводных лодках для распознавания кораблей по шуму двигателей…
— Вы, Анна Васильевна, у нас, по мнению ученого, распознавательный феномен, — делаю вывод я. — Вам надо бы работать на подводной лодке…
— И-и-ить… — раздается с печи. — Мне надо дялки полоть…
А вот о себе хозяева сообщали охотно.
Заводила рассказ обычно Анна Васильевна, отталкиваясь плавно от какого-нибудь факта общего бесстыдства. Ну, скажем, высказывала несогласие с правилом, по которому женщины стали выходить на пенсию в пятьдесят пять лет. Самая, мол, работа для бабы, когда в хате уже порядок, дети выросли и пристроены, — что и делать еще, как не скирды на поле кидать или другую какую общественную пользу осуществлять? «Вот помню я…» Тут и начинались одна за другой истории…
Константин Павлович поначалу степенно помалкивал. Потом мало-помалу начинал поддакивать, сочувственно кивал головой и даже вставлял какие-то уточняющие реплики. При этом он настороженно поглядывал на слушателей, словно бы измеряя внимание на их лицах, — следил за реакцией. «Так, — кивал согласно головой, — так, так…» И с одного из этих «так» вдруг входил в разговор, поначалу вроде бы лишь дополняя супругу, но вот уже и решительно оттеснив ее, забирал повод в свои руки, круто сворачивал, уводил в свою сторону, не забывая, впрочем, и поддакнуть жене, продолжавшей свою линию, кивнуть ей, проявить в какой-то момент сочувствие.
Анна Васильевна, конечно, позиций не уступала. Умолкнув на секунду, удивленно прислушивалась к речи мужа, но тут же спохватывалась, продолжала свой рассказ, правда, уже не так решительно, а как бы вторя супругу и дополняя его дополнения к своей истории. Вскоре, однако, она утрачивала большую часть внимания слушателей и продолжала говорить лишь из упрямства или по инерции, обращаясь уже к кому-то одному, наиболее последовательному в интересе собеседнику, которым чаще всего оказывался Геннадий.
Так и толковали старики на два голоса о разном, вели каждый свою партию, но столь дружно и слаженно, столь внимательно к партнеру, с таким особым старанием заполняя в его речи паузы, что начинало в какой-то момент казаться, что и говорят-то они об одном.
Об одном и говорили…
Одно это — была их жизнь, прожитая вместе, оттого и одинаковая, однозначная в переживаниях, себя самое не перебивающая, себе самой не перечащая.
Постепенно из этих речей, прерываемых лишь приглашениями откушать и накладывать, подкладывать и откушивать да обращением внимания гостей то к шкварке, то к простокваше, сложилось, как из пестрых камушков мозаики, наше представление об их бытии.
Бытие Анны Васильевны и Константина Павловича вот уже много лет и десятилетий складывалось ровно и размеренно, предрешенным было во всех его больших событиях, во всех его будничных мелочах.
Поднимаясь засветло, Анна Васильевна всегда знала, чем будет занят ее день. Хотя нет, правильнее так: день ее всегда знал, чем занять Анну Васильевну. День шел на земле и в хозяйстве, земля и хозяйство задавали все его ритмы, лишая жизнь всякой неопределенности и суетливости.
Растопить печь, наварить картошки, потолочь ее свиньям, испечь блины, подоить и выгнать корову, нарвать свиньям крапивы, попилить-поколоть впрок дровишек в паре с Константином Павловичем… Потом прилечь. Кулак под голову, свернувшись калачиком. И не бодрствование, и не забытье. Стукнешь щеколдой в сенях, зайдя за молоком, — встанет, сполоснет глиняный трехлитровый глечик, нальет молока, процеживая сквозь пожелтевшую марлечку, снова приляжет.
Кувшин молочный, глечик, мы сначала приносили сполоснутым, но Анна Васильевна этому воспротивилась: примета, мол, нехорошая, корова останется без молока. Но, кроме суеверия, была здесь и хозяйская бережливость. Смывки-то молочные она всегда сливала в чугун со свиным варевом — какой-никакой, а все продукт.
Прикорнет Анна Васильевна (сон тот — как смытое молоко, но и здесь бережливость), потом встрепенется, подхватится: что ж это я? На выгон пора, корову доить… Нет — так жука на картофле кирпичами давить. Снизу под лист картофельный целый кирпич подкладывала, сверху придавливала половинкой. Сколько она того жука подавила — на целый капитал.
Жука колорадского Геннадий знал с детства. Тогда по всему городу были расклеены плакаты с его изображением — огромный и полосатый, как арбуз. Премия тому, кто этого «империалистического диверсанта» выявит и на приемный пункт доставит, сулилась как за волка — сто или даже триста рублей наличными. Я эти плакаты тоже хорошо помню. Сумма по тем временам нам — мальчишкам — казалась фантастичной; из-за нее ли, из-за устрашающей картинки или из-за названия, зловеще непонятного, чужого, про жука этого у нас во дворе ходили страшные истории. По ночам, помню, он мне даже снился: ужасно хотелось совершить геройство, жука самолично выявить и сдать, получив вознаграждение.
Анна Васильевна призналась, что ей жуки тоже, бывает, снятся. Все оттого, что, хоть и охота на них в давние времена была объявлена, как на волков, от которых в этих краях уже и духу не осталось, жучки эти с тех пор повсеместно и благополучно расселились: плати за них Анне Васильевне хоть по копейке за сотню — набралось бы целое состояние.
День шел за днем, в заданном землей ритме, вращалось медленное колесо хозяйственного календаря. Надо пахать, надо сажать, надо стелить солому, вывозить тачкой навоз, надо, надо, надо… Засыпая вечером, Анна Васильевна редко когда планировала дела на завтра. Разве что исключительное, разовое, хотя и тоже предрешенное: картофлю окучить, олешин, с вечера насеченных, от реки привезти… Тогда, укладываясь, предупреждала Константина Павловича, что утром ему к Федору Архиповичу, совхозному бригадиру, — коня брать.
