— Не извольте беспокоиться, Евдокия Федоровна, все в лучшем виде сделаю.

Покинув невзрачный домик генерала, Путихов расправил спину и высоко поднял голову. Титулярный советник был тщеславен. И шутка ли, начальствовать над училищем с полутора сотнями человек, распоряжаться огромными казенными средствами, из которых изрядную толику можно положить в свой карман?! Генерал ни во что вмешиваться не станет. Старик все еще живет в мире своих прожектов. Сейчас он задумал построить такой большой корабль, какого ни в одной стране нет. И пусть строит, на это уйдут года три, если не больше. Да и в адмиралтействе у него дел по горло. Скорей бы только открыть училище! Придется немало потрудиться, зато работа окупится с лихвой. Уж коль выпала козырная карта, нужно не зевать, не дать промаху.

Удачу требовалось отметить.

Евлампий нанял извозчика и поехал на Благовещенскую площадь, в излюбленный кабачок, где днем и ночью околачивались мелкие чиновники, непризнанные художники и артисты, прогоревшие купцы и тому подобные люди.

Вскоре он уже сидел в кругу собутыльников и, разгоряченный вином, с важностью разглагольствовал:

— Тыщами буду ворочать. Кликну клич, со всего Питера ко мне купцы сбегутся. Подрядчики на сукно — раз, на сапоги — два, на дрова — три, на шитье мундиров, на посуду, на свечи, на бумагу всякую… Черт-те знает, сколь подрядов могу раздать.

У пьяных дружков подмастерья алчно разгорелись глаза. Они будто и впрямь видели перед собой кучу казенных червонцев, — протяни только руку, не ленись, загребай. Евлампий свой человек, в обиду не даст.

— Эй, кому в службе нужда? Всех беру под свое начало! — продолжал выкрикивать Путихов.

— Меня, Евлампий Тихонович, прими, уж так-то стараться буду, — заискивающе пробасил бывший акцизный чиновник Козлов, выгнанный со службы за кражу казенных денег.

— Тебя? Ладно, принимаю. Будешь ты, Козел, учителем рисования и чистописания. Четыреста рубликов в год, квартира казенная и прочее. Доволен?

— Премного, премного, Евлампушка. Отличный ты человечище, дай тебе бог здоровья, — икая бормотал Козлов.

Вдруг, хлопнув себя по лбу, он уставился на Путихова: — однако ж учителем рисования вроде не сподручно… Ни разу до сей поры художеством не занимался, разве что чертиков в малолетстве чертил.

— Ништо, не робей, — хихикнул Путихов. — Дело сие не хитрое, я тебя научу кораблики малевать. Ну, а ты, Редкозубое, пошто ко мне не просишься? Ты в пажском корпусе словесность преподавал, кому как не тебе карты в руки? Пойдешь ко мне в учителя?

Человек, к которому обратился Путихов, сидел на краю стола, уронив лохматую седую голову на ладони. Крупные слезы катились по его опухшим от пьянства щекам. Дрожащими руками он налил стакан водки и залпом выпил его.

Шесть лет тому назад по приказу Екатерины II Редкозубой был посажен в Петропавловскую крепость. Причиной послужило чтение на уроке книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Когда на престол вступил Павел, то из ненависти к матери он освободил многих заточенных ею узников. Редкозубов вернулся домой, к умирающей от чахотки жене и малолетней дочери Наташе. После смерти жены учитель запил и был не в состоянии давать даже частные уроки. Он проводил целые дни в кабаке в ожидании, когда кто-нибудь напоит его водкой. По вечерам за ним приходила Наташа и уродила домой.

Как низко ни пал Редкозубов, но его высокая образованность все еще вызывала у завсегдатаев трактира чувство уважения к нему. Путихову очень хотелось, чтобы учитель, настоящий учитель, в котором он сейчас так нуждался, принял его предложение.

— Что же ты молчишь, Редкозубов? Пойдешь ко мне служить? — снова спросил он.

— К тебе не пойду. Ты ничтожество. Хорошее, доброе дело поручили, а зря. Погубишь ты его в зародыше.

— Да как ты смеешь! — заревел Козлов. — Сколько раз на деньги Пугихова угощался.

— Проси прощения, сукин сын! — пропищал Спирндоныч, щуплый лысый человек с бабьим лицом.

— Пусть просит прощения или убирается к дьяволу! — раздались возгласы.

Редкозубов, шатаясь, подошел к Путихову, упал на колени и прильнул губами к его руке. До такой степени унижения учитель еще никогда не доходил, и многим присутствующим стало неловко. Зато Путихов сиял от гордости. Довольный тем, что все видели, как Редкозубов целует ему руку, он поднял учителя, налил ему водки и дружелюбно сказал:

— Не ломайся, Андрей Андреевич, иди ко мне служить. Худо тебе не будет, пятьсот рубликов в год жалованья, квартира казенная с дровами и свечами.

— Как я работать буду? — заколебался Редкозубов. — Без водки не могу и дня прожить, а пьяному на урок ходить совестно. Нет, конченный я человек.

— Эко горе! А есть ли на свете такие учителя, что водки не пьют? Умозрительные науки, видать, в горючей пище большую нужду имеют. Стало быть, по рукам?

— Что ж, я не против, — согласился Редкозубое.

— Меня, Евлампий Тихонович, призреть надобно. Ни крова, ни работы, совсем сиротинушка пропадаю, — затянул Спиридоныч, почесывая голый череп. — Однако ж в учителя не пойду. Ищи мне должность такую, чтобы токмо водку пить, пирогами закусывать да картишками баловаться.

Собутыльники смеялись. Путихов, хохотавший больше всех, одобрительно произнес.

— Ай да Спиридоныч! Уж ты бы заодно и чин статского советника запросил. Куда бы тебя определить? Читать и писать ты умеешь?

— Ладушки-складушки некогда учил, а ныне вовсе из памяти выветрились.

— Ладно, подумаем… Может, учеником тебя зачислю…

Снова раздался оглушительный хохот.

— Господа! — закричал вдруг Евлампий, привлекая всеобщее внимание. — У кого недоросли дома без дела ходят, милости прошу ко мне, в училище корабельной архитектуры.

Путихова мигом окружила толпа. Он едва успевал отвечать на многочисленные вопросы. Один за другим следовали тосты и здравицы в честь нового директора. Попойка продолжалась до поздней ночи.

В последующие два месяца титулярный советник развил кипучую деятельность: подбирал работных людей, закупал инвентарь, договаривался с купцами и подрядчиками, обзаводился хозяйством. Он торопил зодчего Камерона с перестройкой здания, конюшен и амбаров, хлопотал о переводе из Морского кадетского корпуса учителей, вербовал учеников.

Корпус выделил ему трех преподавателей, от которых давно хотел избавиться. Это были: мичман Семен Апацкий, поручик Константин Дубров и коллежский асессор Карл Дейч.

Апацкий, будучи воспитателем класса, запорол насмерть кадета, с трудом избежал суда и был рад переметнуться в училище корабельной архитектуры. Учитель английского языка Дубров одержим был страстью к картам. Он навязывал игру всем, кто попадался под руку: учителям, ученикам, дядькам и другим служилым людям. Под стать этим двум был и учитель арифметики немец Дейч. Косноязычие и невежество Карлуши, как его звали в корпусе, служили предметом постоянных насмешек кадетов. С четырьмя действиями арифметики он еще кое-как справлялся, а в дробях путался, как в дремучем лесу. Он попал в учителя по протекции одного знатного соотечественника и держался на службе только благодаря ему.

Как ни старался Путихов закончить всю подготовительную работу к намеченному сроку, все же он вынужден был доложить Катасанову, что открытие училища придется отложить на неопределенное время.

— Гляди, Евлампий Тихонович, не снести нам головы, коль повеление императора нарушим, — разволновался не на шутку Александр Семенович, представив себе гнев сумасбродного царя. — В лепешку разбейся, а училище в существо приведи. В чем у тебя загвоздка-то? Иль с домом не ладится?

— Про то беспокойства нет, ваше превосходительство. В дом хоть завтра въезжай. И для вас княжеские хоромы приготовлены. И хозяйство большое заведено…