Ученики разом повернулись. Перед ними стоял незнакомый седовласый человек, в голубом сюртуке, из-под которого выглядывала ослепительно белая манишка. Голос его звучал весело. Лицо незнакомца выражало добродушие, серые прищуренные глаза ласково улыбались.

— Нам учитель господин Апацкий так показывал, а другой учитель, господин Дейч, иначе велит писать. Вот мы и разбираемся, — объяснил Саша Попов. — А я вас где-то видел, судырь, только не могу вспомнить… Кажется, я вас встречал…

— Это не столь важно. Лучше скажи, голубчик, как мне найти верхний класс?

— Там сейчас стол накрывают, судырь.

— А куда девались ученики из этого класса, которые отобраны для занятий с профессором?

— Это же мы и есть, те ученики!

— Очень приятно, что это вы. Будем знакомы: профессор Гурьев Семен Емельянович.

— Профессор! — пронеслось среди воспитанников.

— Мы вас давно ждем, господин профессор! Мы по вашей книге всю арифметику выучили, — сообщил Ваня Осьминин. — Из-за этой книги мы с ним, то есть с Саней Поповым, в школу корабелов, можно сказать, попали.

— Любопытно послушать эту историю, — улыбнулся Гурьев, — но вы мне ее после расскажете. А сейчас объясните, — почему у вас урока нет? По расписанию с вами должен еще два часа заниматься мичман Апацкий.

— Совершенно точно, господин профессор. Токмо Апацкий сегодня еще не приходил, — ответил Яша Колодкин.

Разговаривая с воспитанниками, Гурьев заметил, что ноги у некоторых обмотаны тряпьем, у других обувь в очень жалком состоянии. Он спросил, почему они разуты. Подростки смущенно посмотрели на свои ноги.

— За два года одну пару сапог выдали, давно сносились, — сказал один из них.

Донесся стук тарелок. Через полуоткрытую дверь в коридор несло запахом прокисшей капусты и горелого масла. Кухонные работники проносили на деревянных подносах ломти черного хлеба, и ученики вожделенно на него посматривали. Профессор перехватил один из этих взглядов и почувствовал острую жалость к голодным и раздетым, с нарывами на шее и чесоткой на руках, самоотверженным юношам.

— Пусть, господа, кто-нибудь из вас сходит к господину Путихову и приведет его сюда, — попросил Гурьев.

Воспитанники неловко переминались, но никто не двинулся с места.

— Нам, господин профессор, строго запрещено подходить близко к квартирам учителей, — сказал тихо Попов, потупив глаза.

«Эко запугал вас титулярный советник, — подумал Гурьев. — Ну ничего, мы с него скоро спесь сгоним!»

— Голубчик, — обратился он к Попову, — сбегай-ка позови Путихова. Скажи, профессор Гурьев просит его пожаловать; иди, не бойся.

Пока Попов бегал за титулярным советником, Семен Емельянович выяснил знания учеников по математике. Саша вернулся и доложил, что Путихов сейчас придет, но прошло не менее получаса, прежде чем он явился.

— Господин профессор, давно ли изволили прибыть? — спросил он слащаво, протягивая Гурьеву руку.

От этого тона, от наглых глаз Путихова профессор испытывал таксе чувство, будто по телу его поползли тараканы. Пересилив неприязнь, он сдержанно спросил:

— Объясните, пожалуйста, господин титулярный советник, почему расписание нарушается? Хотелось бы также знать, — почему воспитанники разуты?

Евлампий Тихонович не был готов к ответу на подобного рода вопросы. Обозлившись, он вызывающе пожал плечами.

— Чего зря спрашивать, господин профессор? «Почему… почему». Не желаю я вам отвечать, ибо являюсь ответчиком токмо перед директором.

Гурьев вдруг сообразил, что не имеет никакого права допрашивать Путихова. Спрашивать нужно не с него, а с директора.

— Передай господину Катасанову, — сказал профессор, — что завтра в полдень приеду и разговор буду с ним вести о порядках в училище.

Поздно вечером Путихов рассказал генералу о грубом выпаде профессора против него и даже против самого директора. Евлампий добавил от себя много такого, чего Гурьев и не подумал бы сказать.

Генерал слушал Путихова молча, рисуя какой-то кораблик. Казалось, слова подчиненного его не трогают, лишь быстрее движение карандаша выдавало его раздражение.

— Скажи Гурьеву, — холодно заявил он, — что ранее чем через два — три месяца я беседу с ним вести не могу. На днях выезжаю в Ревель и Архангельск.

Ученики поднимали и опускали головы, переводя глаза от доски на тетрадь. Густо испещренная доска покрывалась новыми цифрами и буквами, которым, казалось, не будет конца.

Воспитанники покраснели от напряжения, стараясь поспеть за профессором. Гусиные перья скрипели и ломались. Юноши быстро точили их ножичками, боясь упустить хоть секунду времени.

Гурьев не любил задерживаться и нервничал всякий раз, когда ему приходилось повторяться. Ученики исписали несколько толстых тетрадей, но разобраться в хитрых математических выкладках были не в состоянии.

Знал ли об этом Гурьев? Конечно знал. После каждого посещения училища он возвращался домой расстроенный, с чувством горечи и досады в душе. Точные науки требовали повседневных повторений, решения множества задач и упражнений. Профессор предвидел, что ученики не скоро научатся записывать его лекции, а так как учебных пособий не существовало, то закреплять пройденный материал должны были с воспитанниками его помощники, специально подготовленные для этого. Училище обязалось дать ему этих помощников, но время шло, а Катасанов, очевидно, и не собирался выполнять условия Гурьева.

Охтенцы относились к профессору с величайшим почтением. И все же они начали потихоньку роптать на постоянную и чрезмерную гонку. Саша упорно защищал Гурьева, доказывал, что ученики недостаточно настойчиво трудятся, сам работал до полного изнурения, пытаясь проникнуть в смысл формул, но и он в конце концов сдался, убедившись в малой пользе таких занятий. Сегодня он решил поговорить об этом с профессором и выбирал только удобный момент.

Когда Гурьев стер с доски ряд цифр и принялся писать новые, Саша закрыл тетрадь и хлопнул по ней ладонью.

— В чем дело, Попов? — удивленно спросил Гурьев. — Почему ты прекратил работу?

— Потому что нахожу ее бесполезной, господин профессор.

Гурьев изменился в лице. Он стоял с мелом в одной руке и тряпкой в другой, не зная, сердиться ему или смеяться.

Отделавшись от первого чувства неловкости, Семен Емельянович подумал, что рано или поздно это должно было произойти. Своевременная откровенность Попова похвальна и поучительна. Как мог он забыть о том, что читает лекции не в Академии наук, не в учительской семинарии для студентов, а в школе корабелов, для начинающих подростков! Мало того, ведь он даже ни разу не побеспокоился узнать, много ли знаний остается в голове у воспитанников после его лекций.

— Пожалуйста, извините меня, господин профессор, — огорченно сказал Саша, увидев, как подействовали его слова на Гурьева, — я не посмел бы это сказать, но не хочу скрывать от вас правды. Мы ловим каждое ваше слово, оно нам дорого, очень дорого, и, к сожалению, многие из этих слов остаются для нас непонятными.

Семен Емельянович взглянул в серьезное, но по годам умное, лицо юноши. Он и ранее отличал Попова от других учеников, а сейчас почувствовал к нему большую симпатию.

— Тебе совсем не нужно извиняться, Попов, — сказал он. — Наоборот, мне бы следовало просить у вас, господа, прощения за низкий коэффициент полезного действия моих уроков. Видите, я говорю с вами, как с будущими инженерами, ибо я твердо уверен, что вы ими будете. Я занимаюсь с вами шесть часов в неделю, больше времени при всем желании уделить не могу. Меж тем наук нам нужно изучить очень много. Надо закончить алгебру, геометрию и тригонометрию, пройти дифференциальные и интегральные исчисления, гидравлику, аналитическую геометрию, прикладную механику, теорию корабля и разные другие науки. Вот почему я торопился, упустив, однако, из виду самое главное: закрепление пройденного. Эту работу должны были выполнять мои помощники. Училище обязано дать мне двух гардемаринов.