В десять часов утра приехал Николай Семенович Мордвинов и с ним директор морского кадетского корпуса, вице-адмирал Карпов. Вслед за ними прибыли члены ученого совета адмиралтейского департамента, назначенные экзаменаторами, сенатор Иван Петрович Балле, директор училища князь Гагарин и военно-морской министр Чичагов.

В этот день выпускников экзаменовали по аналитической геометрии, дифференциальному и интегральному исчислению, а также по практической корабельной архитектуре, истории и географии.

Подтянутые и аккуратные, ученики держали себя свободно и уверенно. Никто не подозревал, сколько упорного, терпеливого труда кроется за этой кажущейся легкостью, с которой они отвечали на самые различные и неожиданные вопросы экзаменаторов.

У стола, отражая перекрестный огонь вопросов, стоит Саша Попов. Его большие глаза сосредоточенно устремлены куда-то мимо Семена Емельяновича. Мысли у него напряжены до предела и с необыкновенной быстротой отыскивают в калейдоскопе памяти нужные теоремы, гипотезы, цифры, имена и даты. За него профессор не беспокоится. Чуть левее высокий, угловатый Петр Тарасов сдвинул брови и на какую-то долю секунды теряет равновесие. На лбу у него едва заметные капельки пота. Гурьев ласково улыбается ученику, и, поймав его улыбку, Тарасов восстанавливает в памяти нужную формулу.

В последующие два дня воспитанники сдавали теоретическую механику, лесоводство, языки, гидростатику и гидравлику с приложением оных к кораблестроению.

По окончании экзаменов члены ученого совета адмиралтейского департамента единодушно отметили глубину и обширность познаний воспитанников. Особенно восторгались они Поповым, Осьмининым и Колодкиным, придя к выводу, что этих троих следует выпустить с чином 12-го класса.

Князь Гагарин пригласил присутствующих завершить трехдневный груд скромным обедом. Адмирал Мордвинов попросил у министра разрешения поднять первый тост за инспектора классов.

— Не торопись, Николай Семенович, — осадил его Чичагов, — первую рюмку, мыслю я, надобно выпить за директора. Пью за тебя, князь! Желаю училищу и далее расцветать под твоим мудрым руководством.

Насмешливо переглядываясь, все осушили бокалы. Чичагов заметил недовольные лица и иронические взгляды и демонстративно расцеловался с Гагариным.

Бесшумно двигавшиеся лакеи вновь наполнили бокалы.

— А теперь, господа, — сухим тоном произнес министр, — можно выпить и за коллежского советника, действительного члена Российской Академии наук, профессора Семена Емельяновича Гурьева.

— Пью за тебя, профессор, — добавил Мордвинов, — и об одном лишь жалею, что не было здесь его величества, что государь император не видел своими глазами выращенных тобою плодов, не испробовал их зрелость.

Дружное «ура» и аплодисменты, последовавшие за словами Мордвинова, заставили министра широко улыбнуться. Сделав знак рукой, Чичагов произнес:

— Все вы, господа, знаете, сколь ценит любимый наш государь заслуги верноподданных своих перед отчизной. Два года тому назад его величество одарил профессора Гурьева бриллиантовым перстнем. Будем надеяться, что и на сей раз он соблаговолит не оставить без внимания новые успехи Семена Емельяновича, о которых я, по долгу службы, обязан поведать в докладе на высочайшее имя.

Витиеватая речь министра была встречена новыми аплодисментами. За столом пошли оживленные разговоры об училище, об учителях, о методе воспитания и обучения.

Инспектор классов морского кадетского корпуса, Марко Филиппович Гаркавенко, горячо обнял и трижды облобызал Гурьева.

— Будь ласков, Семен Емельянович, скажи, друже, шо це вона за таке метода, що ты, шило тоби в бок, дуже добре хлопцив воспитал?

Семен Емельянович засмеялся и многозначительно посмотрел на директора училища.

— Никакого особого метода у меня не было и нет, Марко Филиппович, ежели не считать того, что я всегда был противником телесных наказаний.

— Как можно без наказаний, — возразил вице-адмирал Карцов, — не от того ли мы с тобой, профессор, в люди вышли, что по нашей спине изрядно погуляли батоги и палки?

— Не от того, ваше превосходительство, — отозвался Гурьев, — палками ни ума, ни знаний в глупую голову не вдолбишь.

— Кнут для русского человека — что веник в бане. От него и тело чище, и душа мягче, — глубокомысленно произнес один из высокопоставленных чиновников.

— Ученикам розги всегда пользительны, — поддержал директор училища.

Гурьев нарочито громко сказал:

— Удары по телу калечат душу. Вот почему постыдны телесные наказания.

— Пустое мелешь, профессор, — холодно заметил министр. — Хотел бы я посмотреть, как ты без битья русского матроса к повиновению приведешь. Этого даже в английском флоте не достигли.

— Ваше превосходительство, — с горечью ответил Гурьев, — давно я хотел вам сказать, да все не к месту было. Может, оно и сейчас не к месту, но коли уж сами разговор начали, не могу воздержаться. Взялись вы ретиво английские порядки в нашем флоте возводить, а того не видите, что многие из них чужды нашему народу. В английском флоте матроса, захваченного на службу вербовкой, по большей части обманом, может, и следует держать, как арестанта, не спуская на берег и поддерживая дисциплину жестокими наказаниями. А русские матросы… Не знаю, ведомо ли вам, что капитаны Солтанов и Крузенштерн при выходе в море приказали выбросить линьки за борт. Пострадали ли от этого судовые работы и дисциплина на кораблях? Не только не пострадали, а много выиграли, не говоря уже о сохранении здоровья и бодрого духа.

Помните, ваше превосходительство, сколько толков было, когда снаряжали экспедицию вокруг света Крузенштерна? Находились люди, которые советовали нанять для нее английских матросов, полагая, что русские для такого отдаленного плавания не годны. А не мы ли с вами, ваше превосходительство, будучи в Лондоне, восторгались нашими матросами, кои управлялись трижды быстрее англичан ставить, убавлять и прибавлять паруса? Нельзя желать лучших матросов, а особенно в бою. Самые неловкие, неуклюжие моряки под неприятельскими выстрелами превращаются в смышленых, стойких и отважных воинов.

Семен Емельянович умолк. Несколько минут продолжалась пауза. Все устремили взоры на министра, но он снисходительно улыбнулся и заговорил о чем-то с князем Гагариным. Вскоре после этого начался разъезд гостей, провожаемых самим директором, так как Гурьев уехал одним из первых.

Составляя подробный отчет императору об экзаменах, министр просил о выпуске Попова, Осьминина и Колодкина чином 12-го класса, а остальных четырех учеников — чином 14-го. «А как они в столь короткое время достигли желаемых успехов в науках попечением коллежского советника Гурьева, — писал он в докладе, — то надо отдать ему в том справедливость…»

21 августа был получен приказ о производстве Гурьева в статские советники, о выпуске семи учеников и посылке первых трех из них за границу, для изучения кораблестроительного дела в Англии и других странах.

Ваня Осьминин и Яша Колодкин, узнав о командировке за границу, были бесконечно счастливы. Исполнилась их давнишняя мечта — поплавать по морям и океанам, повидать разные страны и народы. Попов же, наоборот, расстроился и отправился немедленно разыскивать Семена Емельяновича.

Горячо поздравив профессора с новым чином, Саша обратился к нему с просьбой.

— Дозвольте мне, господин профессор, отказаться от командировки в Англию, — сказал он. — О другом у меня мечта, работать с вами здесь, в училище, учиться у вас, дорогой Семен Емельянович.

Гурьева глубоко тронули слова любимого ученика. Он обнял Попова и расцеловал его.

— Хорошо ли ты подумал, Саша, отказавшись от столь заманчивой командировки?

— Да, господин профессор.

— Ну, спасибо, порадовал старика. За морем теплее, а у нас светлее… Мы с тобой, Саша, докажем, что не нам, а к нам надобно приезжать учиться. А пока поставлю тебя заведовать корабельной чертежной и преподавателем математики в среднем классе.