На первых этапах революции разраставшийся аппарат политической полиции, разные звенья которого подчинялись одни центральным, другие — местным органам власти, в основном направлял свои усилия на ограничение активности народных масс, пугавшей сменявших друг друга у власти представителей либеральной буржуазии — сначала конституционных монархистов, позднее — жирондистов. После установления якобинской диктатуры действия политической полиции были направлены против контрреволюции, хотя в число ее агентов зачислялись вообще все недовольные политикой властей.

При изучении истории политической борьбы в годы революции следует обратить внимание на одно обстоятельство, имевшее определенное и немалое значение. Репрессивный аппарат, находившийся в непосредственном подчинении центрального правительства, точнее, Комитета общественной безопасности, составлял лишь часть — и притом меньшую — той полицейской организации, которая была призвана подавлять врагов республики. Центральная власть должна была действовать через полицейские органы муниципалитетов, а не раз случалось, что правительство и коммуны принадлежали к различным борющимся между собой группировкам. И это не могло не наложить определенный отпечаток на ход (если не на исход) борьбы.

Уже в октябре 1789 г. Парижский муниципалитет учредил Комитет расследования, являвшийся по существу тайной полицией. После падения монархии 10 августа 1792 г. Законодательное собрание приняло решение о том, что вся «полиция общественной безопасности» должна перейти в руки департаментских, окружных и коммунальных властей. Под руководством Комитета надзора были учреждены полицейские комитеты каждой секции Парижа и других городов. По закону от 21 марта 1793 г. в каждой коммуне и секции учреждались революционные комитеты в составе 12 человек каждый. Первоначально их обязанности сводились к надзору за иностранцами, но вскоре они приобрели функции политической полиции, одновременно оказавшись под контролем Комитета общественной безопасности. Это было уже в разгар террора.

Террор — страшное орудие достижения внутриполитических и внешнеполитических целей. Страшное не только своей жестокой сущностью, но и тем дегуманизирующим воздействием, которое он оказывал и на сам репрессивный аппарат, на людей, руками которых осуществлялся террор, и — в большей или меньшей степени — на все население, вовлеченное в сферу его действия. Было бы, конечно, и антиисторично, и попросту наивно отождествлять все случаи и виды террора, игнорировать их неизбежность на определенных стадиях развития общества, не понимать, что не раз террор был неминуем, входил в «цену», которую должны были уплатить народы за социальный прогресс. Но вместе с тем никак нельзя преуменьшать эту «цену», включая прямые и косвенные последствия ее уплаты.

Истории хорошо известна моральная деградация участников реакционного террора в разных странах и в разные исторические периоды. Однако, разумеется, такая коррозия нравственного облика не обошла стороной многих участников революционного репрессивного аппарата. И не только потому, что не были и немыслимы вообще революции, которые делались бы исключительно руками честных и бескорыстных революционеров. В движения неизбежно втягивались массы людей, принадлежавших к различным слоям общества, на сознание которых накладывали отпечаток условия жизни, собственнические инстинкты, обычаи, нравы, социальная психология старого, дореволюционного общества. Кроме того, среди этой массы в целом искренне преданных революции людей всегда находилось немало тех, кто стремился погреть руки на участии в преследовании действительных или мнимых контрреволюционеров.

Не обязательно такие люди с самого начала «примазывались» к событиям. Чаще происходила именно коррозия их нравственных качеств, постепенно они все более втягивались в корыстное использование возможностей, которые создавались для них положением в новой администрации, и прежде всего в карательном аппарате революционного правительства. Хорошо известно, с каким цинизмом использовало немалое число комиссаров Конвента свое положение, когда их посылали в провинцию для подавления сопротивления роялистов и федералистов. Они не обязательно были взяточниками и ворами, как Баррас, Фрерон или Тальен, но могли быть беспринципными политиканами, как Фуше или фанатиками террора, как Каррье.

С не меньшей силой такое перерождение происходило в средних и низших звеньях репрессивных органов, непосредственно осуществлявших аресты, содержание в тюрьмах, огульное осуждение и направление на казнь сотен и тысяч людей, многие из которых были более или менее случайно причислены к подозрительным и контрреволюционерам и вина которых сводилась к их происхождению, родственным связям, к вырвавшимся неосторожным словам и т. д. Нельзя «героизировать» даже исторически неизбежный террор, достигавший поставленных исторически прогрессивных целей, опуская его кровавые реалии. Тем более это относится к террору, когда он терял всякое историческое оправдание и превращался по сути дела в преступление против тех идеалов и целей, которым он якобы служит.

В 1794 г. террористический аппарат, ранее направленный против врагов якобинской республики, был переориентирован на подавление побежденных группировок монтаньяров. Для этого многие низовые звенья этого слабоцентрализованного аппарата были полностью непригодны. Да и остальные возможно было заставить выполнять свои функции, только убедив, что они продолжают свою прежнюю деятельность по защите республики от контрреволюционеров. А на кого не действовали эти убеждения, того запугивали, подкупали, поощряя карьеризм, или же просто устраняли из органов террора. Все это и происходило в 1794 г., но в течение всего лишь нескольких месяцев и не по какому-то заранее разработанному плану, а от случая к случаю, притом в разной мере отдельными учреждениями и лицами, сознательно или неосознанно действующими, нередко в прямом противоречии друг с другом. К тому же речь шла об управлении различными звеньями этого еще неотлаженного механизма террора, которые имели разное (и к тому же нередко двойное-тройное) подчинение. Все это, к чему надо прибавить активность роялистского подполья и коррупцию, естественно, вносило дополнительные трения, загадочные сбои в функционирование террористического аппарата, что и поныне вызывает недоумение историков.

Полицейский аппарат, и особенно персонал политической полиции революционного правительства и Коммуны, оказался засоренным множеством случайных людей. Тому, как уже говорилось, было много причин. А одной из иих было то, что в распоряжении властей было крайне мало времени, не было ни обученных кадров, ни даже пользующихся доверием и авторитетом лиц, которые могли бы проверять и отбирать людей с революционными взглядами, высокими деловыми и особенно моральными качествами, не вызывавшими сомнения. Надо вспомнить, что революция двигалась по восходящей линии стремительными темпами. Даже подавляющее большинство ее руководителей, еще совсем недавно бывших сторонниками конституционной монархии, оказывались во главе возникшей после ее свержения республики; приверженцы партии фейянов служили правительству жирондистов; бывшие полицейские чиновники этого правительства становились служащими органов революционной власти, созданных монтаньярами, примыкали к одной из группировок, боровшихся внутри якобинского блока. Для части людей это был естественный процесс развития политических взглядов, обучения на опыте революции, отражения изменявшейся обстановки и вместе с ней позиции тех или иных социальных слоев. Но было немало и просто хамелеонов, думавших только о личном преуспевании, умело перекрашивавшихся в цвета времени, изображавших из себя ярых приверженцев группировки, стоявшей у власти или должной, по их расчетам (правда, нередко ошибочным), вскоре стать у кормила правления. Эти люди были готовы на что угодно, а отличить их от подлинных революционеров было практически невозможно, да и любые проверочные инстанции также порой кишели подобными «переметными сумами».