Растущие разногласия между комитетами побудили робеспьеристов сформировать в рамках Комитета общественного спасения Бюро общей полиции — формально для контроля над деятельностью администрации, а фактически с целью перехватить наиболее важные с точки зрения борьбы внутри якобинского лагеря функции Комитета общественной безопасности. Но создание бюро привело лишь к обострению отношений между комитетами и усилению несогласованности в действиях различных органов политической полиции.

Общественное мнение в первые месяцы 1794 г. было взбудоражено упорными слухами о зловещем заговоре, который был организован эмиссарами вражеских держав и роялистами вместе с их тайными сообщниками в высших органах власти якобинской республики. Об этом подробнее ниже. Здесь же отметим, что французская революция была едва ли не первой, в которой инкриминированное противной стороне сотрудничество с внешним врагом стало нередким, а иногда и главным пунктом в списке деяний, приписываемых обвиняемым во время политических процессов. Это было прежде всего отражением тех масштабов и значения, которые приобрела война. Часто эти обвинения соответствовали действительности, но в целом ряде случаев дело шло лишь о подозрениях и догадках, не подкрепленных доказательствами и даже просто неправдоподобных. Представления о размахе этих связей с внешней и внутренней контрреволюцией, даже когда они были преувеличенными, сами становились весомым политическим фактором, влиявшим на ход событий. Вдобавок некоторые руководящие деятели республики по собственной инициативе, не уведомляя своих коллег, которые могли воспрепятствовать их планам, действительно устанавливали тайные дипломатические контакты с правительствами вражеских держав, чтобы прозондировать возможность заключения мира. Эти секретные переговоры легко могли казаться контактами с врагом или выдаваться за таковые. Они составляли постоянный фон политических процессов 1794 г. Сложность выяснения обстоятельств, связанных с тайной войной и секретной дипломатией осенью 1793 г., зимой и весной 1794 г., вызвана прежде всего остротой борьбы внутри якобинского блока, тем, что она закончилась гибелью большинства руководителей, которые унесли в могилу многие тайны, относящиеся к закулисной стороне этой борьбы.

До поздней осени 1793 г. вопрос о войне и мире сводился только к дилемме — победить или умереть. У интервентов не было мотивов всерьез подумать о заключении мира, в результате которого они упустили бы, как им казалось, уже близкую победу. Положение изменилось в конце 1793 г., когда были одержаны крупные военные победы: 15–16 октября Журдан разбил неприятеля при Ваттиньо, 18 декабря пал Тулон, 26–27 декабря генерал Гош нанес поражение австрийцам прн Вейсенбурге. «К концу 1793 г. границы были почти обеспечены, 1794 год начался благоприятно, французские армии почти повсюду действовали успешно»[433]. К этому времени стал уже вполне возможным мир с главными силами коалиции на основе признания ими республики.

Как справедливо отмечал Ф. Энгельс, революционное правительство в это время искало «мира посредством раскола коалиции. Дантон хотел мира с Англией, то есть с Фоксом и английской оппозицией, которая надеялась в результате выборов прийти к власти, Робеспьер интриговал в Базеле с Австрией и Пруссией и хотел сговориться с ними»[434].

Однако настроения в якобинских кругах были таковы, что за любой попыткой позондировать возможность заключения мира увидели бы предательство революции. Каждый из политических лидеров, которые были готовы все же предпринять такую попытку, должен был не только действовать окольными путями, но и держать свои действия в глубокой тайне, в том числе и от большинства членов революционного правительства. Именно поэтому приобрела такое значение тайная дипломатия, причем в узком смысле этого слова, т. е. не просто переговоры, содержание которых не предавалось гласности, но и контакты, завязанные отдельными политиками (поскольку речь шла о французской стороне), осуществлялись без санкции и ведома официальных правительственных инстанций.

В конце октября 1793 г., еще до главных побед республиканских армий в том году, в Париж прибыл натурализовавшийся в Женеве англичанин Питер Льюис Робин, имевший различные поручения от д’Андре. Этот торговец пряностями, в прошлом член Законодательного собрания, уже год находившийся в эмиграции в Англии, осенью 1793 г. явно являлся агентом-двойником: он получал деньги и от англичан, и из Парижа на организацию восстания в Ирландии и Шотландии. Перед отъездом Робина д’Андре, ссылаясь на указания неназванного члена английского министерства, предложил выяснить, нет ли сторонников быстрого заключения мира среди членов французского правительства. Фамилии лиц, к которым д’Андре рекомендовал Робину обратиться, свидетельствуют о том, что французский эмигрант имел неплохую информацию о происходящем в правительственных кругах Парижа. Робин привез письма к депутатам Конвента Шабо и Жюльену из Тулузы, которые вскоре были вовлечены в политический скандал, связанный с делом Ост-Индской компании (об этом ниже). Робин имел встречу с Дантоном, который заявил, что Франция не желает никаких завоеваний (кроме Савойи), выступает за признание независимости и за союз с Бельгией (Робин в своем отчете, доставленном в английское военное министерство, ошибочно писал: «Голландией». Он явно спутал Австрийские Нидерланды с Нидерландами — Голландией). После консультации с членами Комитета общественного спасения Дантон направил через Робина и отправившегося вместе с ним швейцарца профессора Г. Хайстера предложения, которые в Лондоне д’Андре изложил в специальном меморандуме британскому премьер-министру Уильяму Питту[435].

Проблема войны и мира остро стояла в конце 1793 г. Военные успехи (взятие Тулона, поражение вандейцев, победы генерала Гоша в Германии и др.) ослабили стремление к миру части тех, кто недавно еще считал переговоры с неприятелем единственным разумным выходом из сложившейся ситуации. Однако мотивы сторонников продолжения войны были различными. Одни видели в этом средство путем новых военных успехов добиться упрочения нового строя, созданного революцией. Другие, в том числе эбертисты, продолжали поддерживать идею «революционной войны», «освобождения» других народов, создания «универсальной республики» с центром в Париже (эту идею настойчиво проповедовал Анахарсис Клоотс).

Дантон был наиболее влиятельным политиком, считавшим целесообразным заключение мира. Если верить информаторам главы роялистской разведки графа д’Антрега, до начала декабря 1793 г. и Робеспьер и Дантон стояли за скорый мир без аннексий или по крайней мере за мир с Англией (принималась в расчет и вероятность падения кабинета Питта). В депеше д’Антрега, посланной в Лондон 31 января 1794 г., говорилось, что якобы 20 января французский министр иностранных дел Дефорж ознакомил Комитет общественного спасения с письмом, полученным на имя Дантона от д’Андре через некоего Роблена (явное искажение фамилии Робин). К этому времени Робеспьер уже принял решение продолжать войну. 7 января он выступил с речью, содержащей резкие обличения английского правительства; были введены суровые меры против англичан, еще находившихся во Франции. Между тем Дантон продолжал считать нужным заключение мира с Англией. Д’Андре и его покровитель английский дипломат Майлс пытались в январе и феврале продолжать переписку с Дантоном; он не ответил им, но переговоры зашли достаточно далеко, чтобы скомпрометировать вождя «снисходительных» — как стали именовать дантонистов — за их требования о смягчении террора[436] (через полгода в аналогичном положении оказался сам Робеспьер).

9 ноября 1793 г. английский дипломат и разведчик Ф. Дрейк в письме из Генуи британскому министру иностранных дел сообщил, что 17 октября в Париж прибыл некто по фамилии Болдуин, имевший там встречи с членами Комитета общественного спасения и Коммуны Эро де Сешелем, Дефоржем и Эбером. 19 января Дрейк вновь сообщал, что Болдуин был арестован, но потом освобожден по приказу Коммуны «без получения согласия Комитета общественного спасения и вопреки Робеспьеру»[437]. Ссылаясь на депеши Дрейка, историк А. Матьез именовал Болдуина «ярым якобинцем»[438]. Однако, как указывалось в литературе, знаменитый историк был введен в заблуждение сознательно двусмысленной фразой Дрейка: «Болдуина представляют ярым, отчаянным якобинцем». Видимо, Дрейк считал, что в Лондоне и так отлично известно, кем был Болдуин на самом деле.