14 июня Лакост представил свой доклад. В тот же день Фукье-Тенвиль получил приказ за подписями Робеспьера, а также Колло д’Эрбуа и Бийо-Варенна, ставшими к этому времени уже врагами Робеспьера, обещать помилование заключенному Дево (секретарю Батца), если он выдаст местонахождение барона. Но Дево повторил, что ему неизвестно, где скрывается Ватц[603].

А. Луиго полагает, что накануне и после принятия закона 22 прериаля Бийо и Колло д’Эрбуа оказали давление на Эли Лакоста, чтобы он ознакомил широкую публику с именем Батца. Именно Бийо побудил Фукье к организации процесса участников «иностранного заговора», намекая, что все это сделано по приказу Робеспьера и неуловимость Батца связана с тем, что он имеет могущественного покровителя, опять-таки имея в виду Неподкупного.

16 июня начался и в тот же день закончился процесс над действительными или мнимыми сообщниками Батца. Собственно, никакого судебного разбирательства не было — всех их после получасового совещания присяжных признали виновными и на основе предписаний закона от 22 прериаля приговорили к смерти. Медленно двигались фургоны, на которых стояли 54 осужденных, выряженные по приказу властей в красные рубахи как «убийцы отечества». На этот раз приговоренные к смерти вызывали сочувствие народной толпы.

Историк А. Летапи считает, что процесс и осуждение лиц, включенных в «амальгаму» в качестве участников «заговора Батца», имели целью «похоронить вопрос о действительном «заговоре Батца»», который тщательно скрывали во время процесса Эбера. Однако зачем надо это делать, если Эбер был прямо назван орудием Батца в докладе Э. Лакоста? В Париже говорили, что даже за убийство королей не посылали на эшафот столько жертв. Закон 22 прериаля стали называть законом Робеспьера. После 9 термидора неоднократно утверждалось, что председатель Революционного трибунала Дюма и общественный обвинитель Фукье-Тенвиль действовали по приказу Робеспьера и Сен-Жюста. Это не соответствует действительности, хотя 24 флореаля (13 мая) Комитет общественного спасения предписал общественному обвинителю каждую декаду представлять ему список дел, которые предстояло обсуждать в Трибунале. Робеспьер через своих сторонников — столяра Мориса Дюпле, у которого он проживал, типографа Николя и других — стремился влиять на выбор присяжных[604].

В июне отношения между Фукье и Робеспьером стали крайне напряженными, в особенности из-за дела Катерины Тео. Сохранилось письмо Германа — одно время председателя Революционного трибунала, а потом главы комиссии по делам гражданской администрации, полиции и судов — от 8 мессидора, явно написанное по поручению Робеспьера. В этом письме Герман просил знакомого судью порекомендовать кандидата на пост общественного обвинителя при Революционном трибунале[605]. Эта попытка не удалась. Фукье остался на своем посту. В отличие от Фукье летом 1794 г. Дюма и ряд других сотрудников этого судебного органа находились в тесном контакте с Робеспьером.

Большинство осужденных летом 1794 г. попало на гильотину по инициативе Комитета общественной безопасности, эмиссаров Конвента в департаментах и общественного обвинителя Фукье-Тенвиля[606]. За девять недель, от 10 июня до 27 июля, Революционный трибунал отправил на гильотину столько же людей, сколько за предшествующие 14 месяцев. Летом 1794 г. перестали обращать внимание на правдоподобность обвинений, предъявлявшихся подсудимым. Иногда они носили характер зловещего абсурда. Например, член Конвента Осселен, арестованный еще 8 ноября 1793 г. за покровительство одному вернувшемуся эмигранту и находившийся с тех пор в заключении, был казнен за участие в заговоре с целью бежать из тюрьмы, перебить членов обоих комитетов, вырвать у убитых сердца, зажарить их и съесть![607] «В то время даже говорили друг другу по секрету, что в Комитете общественного спасения сидит роялист, агент барона Батца, который толкает на казни, чтобы возбудить ненависть против республики»[608]. Все это вполне соответствовало планам Батца.

После казни «красных рубашек» Робеспьер перестал посещать заседания Комитета общественного спасения. Есть ли какая-либо связь между этими двумя фактами?

1793 год прошел под знаком неоднократного давления на Конвент со стороны столичного муниципалитета — Коммуны, выражавшей настроения народных масс Парижа, причем давления, почти неизменно приводившего к успеху, т. е. к полному или частичному удовлетворению высшим законодательным органом страны требований политически активной части столичной санкюлотерии. Напротив, 1794 год проходит под обратным знаком — наступления Конвента и его комитетов на Коммуну. После поражения эбертистов она подвергается чистке и фактически перестает играть самостоятельную политическую роль, которую ей тщетно пытались вернуть в роковой день 9 термидора новые робеспьеристскне руководители, те самые, которые в апреле поставили ее под полный контроль комитетов.

Одновременно сам Конвент, победивший Коммуну, подпадал фактически под контроль комитетов. Используя авторитет, завоеванный Комитетом общественного спасения — организатором победы над контрреволюцией, в обстановке террора, оба комитета, по крайней мере в вопросах о репрессивных мерах, получили возможность навязывать свою волю законодателям. Не приходится сомневаться, что согласие Конвента на усиление террористических мер весной и летом 1794 г., на арест ряда своих членов было вынужденным. Оно было буквально вырвано у него апелляцией к авторитету Неподкупного в соединении с едва прикрытыми или вовсе не прикрытыми угрозами в отношении несогласных как скрытых союзников уже разоблаченных «заговорщиков». В условиях, когда революционная законность была по существу отброшена и заменена полным произволом, хотя и рядившимся в подобие законных форм, несогласие с требованиями комитета могло стать прелюдией к аресту и казни. Свобода прений, выражения мнения в Конвенте была жестко ограничена страхом за собственную жизнь.

Лишаясь действительной, а не мнимой опоры в Конвенте, робеспьеристское ядро комитетов, по меньшей мере с весны 1794 г., теряло массовую базу в столице, хотя это до поры до времени оставалось скрытым благодаря установленному жесткому правительственному контролю над муниципальными органами власти и народными обществами. В этих условиях комитеты стали опираться прежде всего на подчиненную им административную машину и на внушавший страх аппарат репрессий. А это в свою очередь создавало тенденцию к сужению круга лиц, принимавших важнейшие политические решения. В рамках самих комитетов, где все еще преобладали робеспьеристы, согласие ряда членов на террористические меры было вынужденным у одних и принимало форму уклонения от участия в принятии этих решений со стороны других. Наблюдалось и стремление путем ужесточения террора бросить тень на Робеспьера.

Затоплявшие страну все новые волны террора превращали политическую полицию, аппарат репрессий, в центральное звено государственного механизма. Контроль над политической полицией становился все более равнозначным контролю над исполнительной властью вообще. А у исполнительной власти было много шансов установить фактически контроль над законодательной властью, над запуганным «болотом» — большинством Конвента. «Болото» возможно было удерживать и впредь в состоянии покорности, подчинения воле правительственных комитетов, в руках которых был контроль над машиной репрессий, над «национальной бритвой» — гильотиной. Но не приближалась ли ситуация, когда контролировать сами комитеты будет та группа их членов, которая сумеет установить контроль над политической полицией?