О возможностях и их границах, а также о планах д’Антрега говорит один сам по себе незначительный эпизод, случившийся уже после 9 термидора. Комитет общественного спасения направил инструкции французскому посланнику в Республике Венеция. Эти инструкции сохранились в архиве французского министерства иностранных дел, поэтому можно сравнить их с текстом «инструкций», которые пересылал д’Антрег своим нанимателям. Искажена даже фамилия посланника Жана-Батиста Лальмана, ранее занимавшего дипломатические посты в Мессине и Неаполе. В фальшивой «копии» он значится как Тальмон. Вероятно, роялистский шпион в Комитете общественного спасения не держал в руках эти инструкции и лишь краем уха слышал о них. А вот содержание фальшивых инструкций уже явно плод фантазии д’Антрега. В подлинных документах Лальману предписывалось обратить внимание правительства Венеции на опасность преобладания Англии, Испании и России в Средиземном море. Напротив, в фальшивых инструкциях «Тальмону» рекомендовалось провести секретные совещания с французскими эмигрантами в Венеции, особенно с теми, кто не поднимал оружия против Республики. В числе последних был д’Антрег, и граф явно старался набить себе цену, намекая своим нанимателям, что для него существует возможность переметнуться на службу французского правительства.

Ж. Годшо, изложивший всю историю с подлинными и фальшивыми инструкциями, видит в этом эпизоде дополнительное доказательство того, что агентом д’Антрега мог быть только мелкий служащий Комитета общественного спасения, а именно некий Дерше, занимавшийся шпионажем и в последующие годы. Но Ж. Годшо тут же приводит факт, свидетельствующий о том, что «Парижское агентство» решалось на дерзкие авантюры, говорившие о немалых связях. В то время, как д’Антрег сочинял подложные инструкции французскому посланнику, «Парижское агентство» организовало публикацию в «Монитёре» другой фальшивки — отчета о приеме Лальмана сенатом Венеции, из которого следовало, что этот полномочный представитель революционной Франции рассматривался как частное лицо, вроде эмигрантов-роялистов. Лальман, ознакомившись в «Монитёре» с этой фальшивкой, отправил в Париж возмущенное письмо, протестуя против наглой фальсификации. Словом, вопреки Годшо будет вернее сказать, что историческая наука пока не знает, кто был шпионом в Комитете общественного спасения, кто сумел направить подозрение против Эро де Сешеля, которое оказалось столь кстати для Фукье-Тенвиля во время процесса дантонистов. Сказанное выше относится и к косвенному влиянию на этот процесс со стороны д’Антрега и его агентуры.

Однако куда большее воздействие на процесс дантонистов оказали представления об «иностранном заговоре», сложившиеся в правительственных сферах. Отметим, между прочим, что среди осужденных на процессе дантонистов (а ранее — эбертистов) было непропорционально большое число иностранцев — Клоотс, Проли, Кок, братья Фрей, Гусман, Дидерихсен. В речах Сен-Жюста если не прямо ставился знак равенства между понятиями «иностранец» и «подозрительный» (или даже «вражеский лазутчик»), то во всяком случае они могли истолковываться таким образом. Декрет Конвента, принятый 27 жерминаля, изгонял из Парижа, крепостей и приморских городов наряду с бывшими дворянами также всех иностранцев.

Среди 16 подсудимых на процессе дантонистов, если верить показаниям Шабо, те или иные связи с Батцем имели семеро: кроме самого Шабо Делоне, Базир, Эспаньяк, братья Фрей и Люлье[589]. И почему все же единственным оправданным по суду в конце концов оказался Люлье, связи которого с Батцем были, вероятно, куда более тесными, чем у остальных обвиняемых?

В своем романе «Боги жаждут». А. Франс с глубоким проникновением в социальную психологию эпохи революции — настроения, страхи и сокровенные надежды людей в жаркие летние месяцы 1794 г. — пытается понять, откуда возникла эта неутолимая жажда крови у чистых, бескорыстных республиканцев, мечтавших о строе свободы, равенства и братства. А в одном ряду с ними — алчные, жестокие, беспринципные политиканы, нетерпеливо рвавшиеся к богатству, почестям, власти в новой Франции. Кровожадность, прямо порожденная политической ситуацией, в которой очутилась робеспьеристская группировка, казалось бы разделавшаяся со всеми своими врагами и вынужденная цепляться за террор, ставший для нее средством самосохранения. А «иностранный заговор» превратился в удобное пугало, в оправдание в глазах народа и в собственных глазах пароксизмов террора, потерявшего прежний революционный смысл. Недаром герой франсовского романа искренний робеспьерист Эварист Гамелен убежден, что недавние процессы над руководителями эбертистов и дантонистами — это суд над вражескими лазутчиками, иностранными шпионами. Так, эбертисты, по его убеждению, «подготовляли вкупе с Питтом и Кобургом воцарение династии Орлеанов… Заговорщик, агент заграницы — это отец Дюшен, унижающий свободу своей подлой демагогией, Дюшен, чья отвратительная клевета внушила многим сочувствие даже к Антуанетте».

«Иностранный заговор» продолжал оставаться реальным фактором политической жизни на протяжении тех почти четырех месяцев, которые отделяют казнь дантонистов от казни робеспьеристов 10 термидора. Правда, в представлениях о заговоре, которые власти пытались внедрить в сознание широких кругов населения, таились несогласованности и противоречия. С одной стороны, официально объявлялось о существовании «иностранного заговора», с другой — по какой-то причине ничего не говорилось о роли Батца. Умалчивалось и о связях политических деятелей, отправленных на эшафот за участие в этом заговоре, с его главарем, кем, по мнению комитетов, был Батц. Официальная версия была отражением скорее целей, которые преследовало правительство, чем реальной действительности.

Что же было тому причиной — занятость членов комитетов другими делами, их разногласия, неслаженность в действиях полицейского аппарата, доставлявшего сведения правительству, засоренность его агентами Батца, из-за чего, быть может, наиболее важные из них так и остались неизвестными? Или, наконец, менявшиеся настроения в верхах, тактические маневры, приводившие то к максимальному раздуванию слухов о заговоре, то, напротив, к приуменьшению его размеров. Накануне ареста эбертистов, 13 марта, Сен-Жюст, как мы помним, произнес речь о заговоре — «О сообществах, состоящих на службе у иностранных держав», напечатанную и распространенную по приказу Конвента по всей Франции в количестве 200 тыс. экземпляров. В этой речи говорилось об огромных масштабах заговора, вдохновителем которого выступало английское правительство. А менее чем через месяц, точнее, через пять дней после казни дантонистов Сен-Жюст торжественно заявил, что больше нет нужды давать суровые уроки. Ко через два с половиной месяца Эли Лакост от имени Комитета общественной безопасности сообщил Конвенту, что все прежние клики являлись лишь ветвями обширнейшего заговора, по-прежнему направленного на ниспровержение Республики.

Террор к этому времени потерял всякое разумное политическое обоснование. После процессов эбертистов и дантонистов никто не мог чувствовать себя в безопасности от угрозы быть обвиненным в контрреволюции. Это касалось любого депутата Конвента, членов обоих комитетов, посылавших людей в Революционный трибунал, что было равнозначно отправке на гильотину. Член Комитета общественного спасения Клод Антуан Приер (из Кот д’Ор) впоследствии писал, что он и его коллеги «не были уверены, что через час не предстанут перед Революционным трибуналом на пути к эшафоту, не имея времени попрощаться с семьей и друзьями… Это были столь трудные дни, что, не видя способа управлять событиями, те, кто лично подвергались наибольшей опасности, вручили свою судьбу непредсказуемым случайностям… В конце концов мы привыкли к этим неразрешаемым проблемам, и для того, чтобы аппарат правительства продолжал функционировать, мы занимались своими текущими делами, как будто перед нами была еще целая жизнь, хотя, по всей вероятности, нам не было уготовано встретить завтрашний рассвет»[590].