В чем же тогда подлинная подоплека этих процессов? — не могли не задавать себе вопрос очевидцы. За что же на деле судили лидеров левых якобинцев — Эбера и других, а потом руководителей правого крыла монтаньяров — дантонистов? В чем реально был виновен самый популярный из них — Дантон? В том, что, по его мнению, настало время ограничить или даже положить конец террору? Или это результат борьбы за власть между лидерами якобинцев? Или, быть может, имелись какие-то иные причины, которые правительство предпочитало держать в тайне, предъявляя дантонистам несостоятельные или даже абсурдные обвинения, которые содержали лишь намек на их действительную вину? Современники так и не дождались ответа на эти напрашивающиеся вопросы.

Среди судебных дел, ежедневно рассматривавшихся в Революционном трибунале на протяжении первых семи месяцев 1794 г., несколько наиболее важных процессов были связаны неразрывными нитями — как видимыми, так и остававшимися скрытыми для всех, кроме немногих, посвященных в государственные тайны. Во всех этих процессах и вокруг них было нагромождено множество попыток скрыть реальные факты или придать им ложный смысл, пополнить обвинительное досье заведомо клеветническими вымыслами. Впрочем, то, что сами судьи втайне считали выдумкой, могло оказаться истиной.

В процессах 1794 г. есть двойное и тройное дно. На авансцене — то, что инкриминировалось обвиняемым в зале суда, на заднем плане — реальная вина обвиняемых в глазах правительства, которую власти не считали возможным и целесообразным открыто предъявлять подсудимым. А эта «реальная вина» на деле включала необоснованные подозрения, явные оговоры, неподтвержденные слухи, домыслы, выдвинутые на зыбком фундаменте предубеждений, неправильно истолкованных фактов или попросту клеветы. Это второе «дно», весьма отличающееся от первого, надо было извлечь из всей груды сомнительных утверждений, не внушающих доверия сведений, продиктованных политическими опасениями, личными соперничеством и враждой, стремлением спасти себя доносом на действительных или мнимых сообщников. И наконец, самый глубинный слой — за обвинениями отдельных лиц виднелись, хотя часто остававшиеся слабо замеченными и не осознанными современниками, столкновения интересов классов и общественных групп, вольными или невольными выразителями которых выступали победившая и побежденная группировка внутри якобинского блока, обвинители и обвиняемые, судьи и «заговорщики». Обнажить одно за другим «двойное», «тройное» дно процессов — значит сделать важный шаг в разгадывании «секретов» 1794 г., закулисной истории судебных процессов, а это лишь другое название для истории тайной войны в эти трагические, переломные месяцы эпохи Великой французской революции.

Сначала обратимся к свидетельству информированных современников, наблюдавших за ходом событий, чтобы понять, какой рисовалась обстановка во Франции в близких к правительству кругах Лондона, посмотрим, как она оценивалась на страницах, в частности, газеты «Таймс». Конечно, «Таймс» тогда еще находилась только в начале довольно долгого пути, который превратил ее в XIX в. в официоз английских господствующих классов И «ведущую газету Европы», как она сама без ложной скромности начала именовать себя в начале того века. Что же виделось «Таймс», обратившей в первые дни нового 1794 г. свой взор к событиям за Ла-Маншем, которые и раньше приковывали ее внимание?

Передовая статья, опубликованная 2 января 1794 г., подводила итоги политической борьбы во Франции в предшествовавшие двенадцать месяцев. «Коммуна Парижа, — говорилось в статье, — до сих пор постоянно руководившая движением революции, не находится более в согласии с надменными якобинцами, соперничает с Конвентом и, видимо, имеет целью уничтожение устрашающих комитетов общественной безопасности и общественного спасения, власть которых безгранична. Робеспьер привлек Дантона к защите своих интересов, чтобы уравновесить влияние Шометта и Эбера. Дантон тайно возбуждает Клуб кордельеров против Робеспьера, который господствует в Якобинском клубе. Кризис республики никогда не был столь острым, как в настоящий момент. Гора, сокрушившая партию Жиронды, ныне видит трещину, расширяющуюся у самой ее вершины»[416].

Несмотря на военные успехи, весна и лето 1794 г. прошли под знаком нарастающей волны террора. Между тем, как отмечал Энгельс, террор «был по существу военной мерой до тех пор, пока вообще имел смысл»[417]. Изменение его направленности влекло за собой серьезные сдвиги в общественном сознании, в общей моральной атмосфере в стране, особенно после принятия 10 июня (прериальского) закона об упрощенном судопроизводстве. «Обстоятельства, при которых он был принят, объясняют его суровость»[418], — писал один французский историк. Но сами эти обстоятельства являлись в немалой степени результатом правительственной политики.

Автор новейшей биографии Сен-Жюста, говоря о его роли в организации процессов, которые основывались на вымышленных обвинениях и являлись пародией на суд, отмечал, что нельзя отрывать их от его деяний в армии, что это было одно целое[419]. Это было время, когда генералы предавали, когда шпионы разглашали наиболее охраняемые государственные секреты Комитета общественного спасения, а взяточники проникали в правительственные верхи[420]. Все это так, но острие террора все более обращалось против революционеров, расходившихся во взглядах с господствовавшей группировкой, лидерами которой были Робеспьер, Сен-Жюст и Кутон. 85 % казненных принадлежало к бывшему третьему сословию, в том числе 60 % составляли рабочие, крестьяне, ремесленники, слуги[421]. Те историки, которые пытаются представить санкюлотов и якобинцев как два враждебных лагеря, выражающие антагонистические классовые интересы, стремятся использовать в своих целях факт исчезновения в терроре 1794 г. прежних социальных ориентиров или даже представить его целиком направленным против народа. Так, Д. Герен писал, что террор в 1794 г. «не имел ничего общего с народным террором 1793 г., проистекавшим из волеизъявления санкюлотов и осуществлявшимся под их контролем»[422]. На деле «перегибы» террора 1793 г. превратились в следующем году в систему, при которой уже репрессии против реальных, активных врагов революции начинали занимать все меньшее место.

Эти репрессивные меры большинство Конвента чем дальше, тем более терпело только из страха: ведь каждый мог быть объявлен заговорщиком, врагом народа и отправлен на эшафот. Когда Робеспьер и Сен-Жюст вопрошали, кто осмелится защищать Дантона, они подразумевали, что таких не найдется из-за очевидности его преступлений. А на деле это происходило лишь потому, что каждый осмелившийся рисковал головой, сам выносил себе смертный приговор, уготованный, как пишет Бодо, «неразумному защитнику»[423].

Борьба внутри якобинского блока все в большей мере превращалась в столкновения в верхах, все более теряя непосредственную связь с столкновением интересов классов, с решением главных социальных задач революции.

Большая роль в подготовке судебных процессов 1794 г. принадлежала политической полиции. Работы А. Собуля показали, что в парижских секциях сложились группы людей, преданных революции и отдававших все силы мобилизации масс на борьбу. С августа 1792 г. и до 9 термидора они были главными организаторами парижского плебса, часть из них участвовала в движении столичной бедноты весной 1795 г., некоторые примкнули к бабувистам. Они были в числе тех, кто попал в списки подлежащих депортации, которые были составлены в 1800 г. по предписанию Наполеона[424]. Именно эти люди в период якобинской диктатуры составляли костяк среднего и низшего звена революционной администрации. Но было много и «примазавшихся» к революции, стремившихся извлечь личные выгоды из своего положения в новых органах власти. Да иначе и быть не могло, учитывая в целом незрелость той массы, из которой они вышли, и развращающее влияние новой спекулянтской буржуазии, использовавшей любую возможность как для легального, так и для полулегального и вовсе не легального обогащения, нередко с помощью самых преступных средств.