Все сказанное в полной мере — точнее, даже в первую очередь — относится к полицейскому аппарату революционных лет. Как уже знает читатель, к началу революции это учреждение имело за собой во Франции (да и во многих других странах) длительную историю. Правда, далеко не всегда или, точнее, только в виде исключения оно прямо именовалось политической полицией. Ее функции не были разграничены с функциями уголовной полиции, разведки и контрразведки. Порой различные учреждения одновременно выполняли некоторые или все из указанных функций, включая и обязанности политической полиции. Такое смешение функций было вообще характерно — до XIX в., а нередко и позднее — для всего государственного аппарата абсолютистских и раннебуржуазных государств. Достаточно вспомнить российские приказы, дублирование обязанностей центральными и местными властями в Англии и хаотическое нагромождение государственных и областнических учреждений старого режима во Франции. Причиной тому был долговременный процесс создания государственного аппарата, возникшего не по единому плану, а в результате многих, разделенных во времени актов верховной власти, при сохранении институтов, унаследованных от предшествующей исторической эпохи. Требовалось время, чтобы само правительство осознало различие функций, которые выполняло определенное учреждение, и проводило соответствующую реформу администрации.
При абсолютизме осознание различия функций политической и уголовной полиции затруднялось тем, что все прямо или косвенно связанное с личностью носителя верховной власти, включая интриги королевских фаворитов, могущие бросить тень на правительство, преступления придворных и представителей аристократической верхушки общества, считалось областью высокой политики и нередко действительно приобретало политическое значение. Многие деяния политического характера (например, народные волнения) часто не осознавались самими их участниками как таковые. Борьба абсолютистского правительства против заговоров и мятежей вельмож, часто выступавших в форме областнического сепаратизма и порой вступавших в контакт с иностранными державами, приводила к переплетению борьбы правительства против его внутренних и внешних врагов, а это в свою очередь мешало разграничению функций политической полиции с функциями контрразведки, разведки и секретной дипломатии. Вместе с тем в раннебуржуазных, а вслед за ними и в абсолютистских государствах, по мере того как приобретало силу общественное мнение, становилось выгодным отрицать существование политической полиции, выдавая ее за полицию уголовную (подобно тому как политические преступления удобно было подводить под уголовные). В других случаях политическую полицию стремились скрыть под маской разведки и контрразведки или одновременно утаивать и эти учреждения, также камуфлируя их под «обычную» полицию, под отделы дипломатического и военного ведомства и т. п.
Политическая полиция, будучи, как правило, орудием правительства, могла в определенной обстановке приобретать большую или меньшую автономию и использовать ее против собственного правительства. Она — в том числе и в случаях, когда действовала по собственной инициативе и вопреки воле правительства — могла заигрывать с заговорщиками, смотреть сквозь пальцы на их активность, инфильтровать своими агентами противоправительственные организации и в свою очередь быть инфильтрованной врагами режима, который она была призвана защищать. Она могла быть разделена между несколькими соперничавшими между собой организациями, не только следящими друг за другом, но и пытающимися подставить ножку конкуренту. Политическая полиция была тайной полицией — официально или фактически. По своему характеру она неизменно претендовала на то, что ее действия не подлежат никакой критике, кроме как со стороны носителя высшей власти. «Непогрешимость папы, — иронически замечает Энгельс, — детская игрушка по сравнению с непогрешимостью политической полиции»[425].
В XVIII в. повсеместно происходит увеличение веса политической полиции в системе государственных учреждений. Как заметил Ф. Энгельс, французы в этом веке «говорили не о народах цивилизованных, а о народах полицизированных (nations policées)[426] (игра слов: policé — цивилизованный, police — полиция). И тем не менее это возрастание влияния полиции до 1789 г. казалось современникам незначительным по сравнению с последующими годами. Действительно, роль политической полиции многократно возросла в ожесточенных политических сражениях революционных лет. Более того, борющиеся партии, в частности роялисты, еще до 10 августа 1792 г. пытались создавать свои собственные полиции в противовес официальной, находившейся в руках правительства.
Автор специального исследования о политической полиции, опубликованного в конце 1793 или в 1794 г., писал: «Полицию Парижа можно счесть за одно из чудес моего времени. Следовательно, один англичанин имел основание заявлять, что если чума могла бы раздавать должности, высшие чины, почести, доходы и крупные пенсии, она тотчас бы заимела теологов, утверждавших, что этой чумой является сопротивление причиняемым ею опустошениям»[427].
Пренебрежительное отношение к исторической роли, сыгранной политической полицией во французской революции, которое и поныне преобладает в советской и зарубежной прогрессивной историографии, в основном связано с двумя причинами. Во-первых, такое пренебрежение является как бы антитезой нередко повторяющемуся утверждению в трудах консервативных историков, что революция увенчалась успехом в 1789 г. исключительно благодаря «полному ничтожеству» (nullité) политической полиции старого режима. Иными словами, казалось, что внимание к истории политической полиции способно будто бы затемнить глубинные социально-экономические предпосылки революции, хода и исхода классовой борьбы на различных ее этапах. Стоит ли говорить, насколько такое опасение несовместимо с научным пониманием истории, требующим выяснения причин весьма различного значения, удельного веса, который приобретали те или иные государственные и политические институты в различные периоды. Во-вторых, невнимание к роли политической полиции вызвано боязнью внести негативные черты в «образ» революции и сыграть тем самым на руку ее очернителям. В результате, однако, только закрывается путь к всестороннему и более четкому пониманию механизма власти и ее перехода в руки группировок, выражавших различные классовые интересы, и предоставляется монополия консервативным историкам на истолкование этих процессов.
Среди многих невидимых сражений, которые происходили в государственном и административном аппарате в годы революции, особое внимание заслуживает роль политической полиции в этой борьбе, а также столкновения в ее собственных рядах и воздействие этих столкновений на общий ход событий. Конечно, при этом свет и тени могут оказаться несколько сдвинутыми по сравнению с тем, какими они рисуются при рассмотрении главных направлений развития. Но история не нуждается в том, чтобы ее «улучшали». Важно не проходить мимо этого «сдвига», а найти ему объяснение путем включения истории политической полиции в общий контекст политической борьбы. Облик политической полиции являлся неизменно отражением правительства, орудием которого она была. Политическая полиция, как правило, не была «умнее» его, разделяла его неумение составить объективное представление о своих противниках, об их идеологии, планах и расчетах и особенно о взаимоотношениях между различными группами этих противников.
Все деформации, которые претерпевал революционный процесс, находили выражение (нередко утрированное) в действиях политической полиции. И дело здесь было не только в объеме полномочий, которые приобретала политическая полиция, как это склонны считать западные историки. Революция, чтобы быть успешной, должна уметь защищать себя, а это во многих исторических ситуациях было просто невозможно без увеличения мощи и эффективности репрессивных органов, направленных против происков внутренней реакции и иностранной интервенции. История знает случаи, когда именно отсутствие, бездействие или слабая эффективность таких органов как раз и развязывали репрессивные акции, самосуд толпы над врагами, которые могли вредить делу революции. Неизбежными оказывались различные ошибки и аномалии, отчасти в силу неопытности карательного аппарата революционной диктатуры, который еще только формировался в ходе событий. Суть в том, служили ли действия политической полиции подлинным интересам революции, или ссылками на такие интересы оправдывались акции, совершенно не соответствующие им.
