Стоит вновь напомнить, что революция была буржуазной. Оставалась старая, дореволюционная буржуазия, сохранившая большую часть богатств. Появилась новая, хищническая, спекулянтская буржуазия, разбогатевшая в годы революции, которая, несмотря на ограничения, вводившиеся якобинскими властями, вносила в политику (и в полицию) свой дух приобретательского ажиотажа, погони за наживой, не брезгуя средствами и не отступая даже перед угрозой гильотины. Эти веяния не могли не коснуться и верхов мелкой буржуазии, им не могла последовательно противостоять плебейская масса хотя бы уже в силу ее разношерстности, слабой политической сознательности большей части общественных низов, неизбежной утопичности социально-политической программы, которая выдвигалась ее идеологами и которая могла быть на деле как максимум лишь решением плебейскими методами задач буржуазной революции. Совсем не случайно полицейский аппарат якобинского правительства оказался послушным орудием борьбы не только против врагов справа, ко и против наиболее активной части парижских санкюлотов, когда они стали отстаивать требования, выходившие за рамки того, на что склонны были пойти буржуазные революционеры — монтаньяры.
Коррупция особенно развилась в связи с попытками богатых арестантов укрыть от конфискации свое состояние, перевести крупные денежные суммы за границу. «В разных ролях действующими лицами при делах являлись неизменно: члены Комитета общественной безопасности, их агенты и осведомители, Фукье-Тенвиль, судьи и присяжные, члены эбертистской администрации, полиции и агенты эмигрантов и банкиров в Париже»[428]. В контактах с агентами международных финансов члены комитетов проявляли понятную осторожность и ловкость. Они действовали через доверенных лиц из числа своих подчиненных, обычно чем-то скомпрометированных в прошлом — тайной службой в полиции при монархии, принятием взяток от лиц, уличенных в стремлении не допустить развития революции, и т. п. Эти чиновники были целиком во власти своих начальников, которые могли погубить их, напомнив о прежних прегрешениях.
Одной из особенностей политики террора было то, что при аресте того или иного лица в тюрьму сажали не только взрослых родственников, но и близких, знакомых. Это касалось и тех «подозрительных», которым не удавалось бежать и в отношении которых даже не отдавался приказ об аресте. Так, в тюрьме Эгалите («Равенство») содержались некая креолка Монреаль, любовница английского банкира Уолтера Бойда, и графиня де Линьер, приятельница швейцарского банкира Перрего. Сами же Бойд и Перрего не подвергались аресту, а швейцарец даже выполнял какие-то поручения правительственных комитетов. В числе заключенных была Арабелла Малле, родственница банкира, носившего ту же фамилию, жена Дево, секретаря Батца, и др.[429] Эту категорию «подозрительных» обвиняли в том, что они участвуют в заговорах, как это случилось, в частности, с упомянутыми родственницами и любовницами банкиров и агентов Батца (некоторые из этих лиц действительно могли быть связаны с разведывательным центром барона).
Как бы ни оценивать политическую позицию Робеспьера в 1794 г., она субъективно была по-прежнему проникнута всепоглощающей целью — благом Республики. И одним из самых горьких прозрений Неподкупного летом 1794 г. было осознание широкой коррумпированности аппарата революционного правительства. За несколько недель до своей гибели он обличал тех, для кого «Революция — предмет торговли, народ — орудие, Родина — добыча», «изголодавшихся по золоту и господству, которые нагло проповедуют равенство, бушуют против барышников и делят с ними общественное достояние»[430]. Роялистка, агент английской разведки Эме де Куаньи, герцогиня Флери, ненавидевшая революционеров, в своих мемуарах писала, что Робеспьер, на которого пытались возложить вину за совершаемые жестокости, возможно, хотел покончить с террором, отправив на эшафот наиболее рьяных и запятнанных кровью убийц, и добавляла: «По крайней мере я добровольно оставляю господину Робеспьеру прекрасное имя Неподкупного»[431]. Это имя в 1793 и в начале 1794 г. в сознании масс было связано с Робеспьером, но, являясь искренней данью уважения ему, не было ли оно косвенным показателем не очень лестного народного мнения о нравственных качествах и даже простой порядочности других представителей власть имущих?
С начала 1794 г. политическая полиция пытается пресекать любые проявления недовольства правительством, как справа, так и слева, вместе с тем все более втягиваясь в борьбу внутри якобинского блока. Одному из лидеров жирондистов, Верньо, принадлежит известное сравнение Революции с Сатурном, пожирающим собственных детей. А подготовка к этому пиру Сатурна во многом была делом политической полиции. Одновременно борьба за контроль над политической полицией становится одним из важных направлений политической борьбы.
Менялась и роль политической полиции в подготовке политических процессов, которые становились как бы узловыми пунктами борьбы за власть. В конце 1792 и в начале 1793 г. политическая полиция еще не играла заметной роли в подготовке процесса короля, в суде над руководителями контрреволюции, вина которых, с точки зрения правительства Республики и поддерживавших его общественных сил, не подлежала сомнению — спор мог идти лишь о мере наказания. Впрочем, и этим процессам предшествовала тайная война, в которой участвовали разведка и политическая полиция, сторонники как свергнутой монархии, так и пришедших ей на смену республиканских властей.
В политических процессах же начиная с осени 1793 г. и в особенности с весны 1794 г. рука политической полиции становится все более заметной. Политические процессы без ее прямого участия становятся скорее исключением из правила, и оно касалось лишь наименее значительных из них. Это было связано с изменением самого характера процессов. Обвиняемыми на главных процессах 1794 г. выступали уже не контрреволюционеры, а лица, которым приписывали роль врагов революции, побежденных в столкновении узких групп политических лидеров, лишь опиравшихся на более или менее пассивное сочувствие тех или иных общественных сил. Политическая полиция готовила — по сути дела фабриковала — «доказательства» вины подсудимых, она производила аресты, совместно с аппаратом Революционного трибунала вела всю подготовку к следствию, включая розыск и отбор свидетелей (обычно попросту лжесвидетелей), засылку в тюрьмы агентов-провокаторов и другую подобную «черновую» работу.
Понятно также, что контроль над политической полицией в свою очередь стал объектом острой борьбы, поскольку он становился необходимой предпосылкой для победы над противником и его физического устранения. Это стало очевидным для всех после поражения и гибели эбертистов и дантонистов, не имевших весной 1794 г. прочных политических позиций в обоих комитетах — общественного спасения и общественной безопасности, решения которых направляли действия политической полиции. И когда в конце весны и летом стал формироваться антиробеспьеристский блок, эти уроки были учтены в полной мере.
Проявлением разногласий между робеспьеристами и их новыми, первоначально скрытыми противниками стали распри между комитетами. Комитет общественного спасения, где пока еще преобладали, хотя далеко не господствовали, робеспьеристы, стал вступать все чаще в столкновение с Комитетом общественной безопасности. Последний формально возглавлял всю структуру центральной и муниципальной полиции, но был обязан считаться с решениями Комитета общественного спасения. Сложность положения усугублялась еще и тем, что политическая позиция большинства членов обоих комитетов выявилась далеко не сразу: в Комитете общественной безопасности имелись сторонники Робеспьера, а в Комитете общественного спасения — его противники. Начались взаимные подсиживания, провокации, попытки дискредитации, уход от ответственности за особо непопулярные меры. Автор биографии Бадье, председателя Комитета общественной безопасности, активного противника Робеспьера и будущего левого термидорианца, констатирует: «В течение длительного времени комитеты шпионили друг за другом»[432].
