— А сегодня что принести? — спросил разбойник Грабш у жены, выходя поздним вечером из пещеры с мешком за спиной.

— Пачку стирального порошка, зубную пасту, баночку горчицы, пять спиц номер три с половиной и три клубка шерсти, — ответила Олли.

— И это все? — проворчал он. — Стоило вообще на разбой выходить…

— И не вздумай грабить слабых! — крикнула она ему вдогонку. Он перешел болото по собственной потайной тропке и зашагал по Воронову лесу. Спустя два часа, в полночь, он подошел к опушке. Дождавшись, пока в Чихенау погаснут все фонари, он вышел в город. За тридевять земель обошел полицейский патруль на улице Широкой. Возле кондитерской «Бэккерли» он постоял в нерешительности. Только на прошлой неделе он слопал у них половину всей выпечки.

Значит, подошла очередь кондитерской «Лакомка». Потому что разбойничать надо по-справедливому.

Он высмотрел в подвале открытое окошко и протиснулся в него. Через пятнадцать минут он вылез оттуда со взбитыми сливками на бороде и шоколадной глазурью на носу и тут же спрятался за углом супермаркета «Первый сорт». Как только полицейский патруль прошагал мимо, Грабш подтянулся и шмыгнул в вентиляционный люк на крыше.

Он сгреб в мешок охапку стиральных порошков, горчицу, зубную пасту и клубки шерсти, поискал спицы номер три с половиной, но не нашел, вынул старые батарейки из фонарика и поменял на новые, откатился на магазинной тележке обратно к вентиляционному люку и скрылся с добычей, потому что уже послышались шаги патруля.

Теперь выхода не было: спицы придется добывать в лавке Агаты Клейн, единственном на весь Чихенау магазине товаров для рукоделия. Но только он толкнул дверь в магазин, как зазвенел колокольчик. Тут же показалась старая фрейлейн Клейн в байковой ночной рубашке, вооруженная зонтом и портновскими ножницами. Ножницы он легко перехватил, но зонтиком дама так хлестнула его по носу, что у Грабша выступили слезы.

— Второй раз, небось, не сунетесь, хулиган! — негодовала она.

Повезло ей, что он недавно поел и сыт был под завязку. Поэтому настроение у него было доброе. Он отобрал у фрейлейн Агаты зонт, усадил ее на стул и собирался связать настоящими брюссельскими кружевами.

— Только не кружевом, — визжала она, — вы не имеете понятия, сколько оно стоит! Дешевая тесьма тоже крепкая!

Тогда он заткнул ей рот клубком шерсти и привязал к стулу крепкой тесьмой. Потом поискал спицы «три с половиной», нашел и сунул к себе в мешок.

Перед уходом он еще раз позвонил в колокольчик над дверью, чтобы разбудить соседей. Не сидеть же связанной старушке до утра в магазине в ночной рубашке. Все-таки осень на дворе.

Он торопился домой. Скорей бы увидеть Олли! Летом, в сезон черники с голубикой, похитил он эту рыжеволосую кудрявую толстушку небольшого роста и унес к себе в Воронов лес. Она не сопротивлялась, потому что он ей понравился, хотя и был он здоровенный великан с длинной и нечесаной черной бородой. Теперь наступила осень, и он все еще нравился Олли — а ведь его, разбойника, боялись все жители Чихенбургской округи!

Конечно, они с Олли частенько ссорились. Но каждый раз мирились, и вечером, если не было дождя, спускались на край болота посидеть рядышком: Ромуальд Грабш сидел на большой печной дверце, которую они однажды вместе украли с фабрики, а Олли — у него на коленях, подложив под голову его бороду. И они говорили о том, как будет у них десять детей, и слушали лягушачий концерт.

С тех пор как в пещере поселилась Олли, разбойник старался есть аккуратнее: чавкать потише и не прихлебывать. Он больше не заводил разговор ни с собственными пальцами, ни с летучими мышами на потолке, не говорил даже с самим собой. Теперь у него была жена, с которой, если захочется, всегда можно поговорить. Но особенно разговорчивым он и раньше не был.

А Олли? Она привыкла к летучим мышам, бесшумно скользящим ночью над их постелью из сена. Она уже не пугалась до смерти, когда Грабш чихал. И к паутине на стенах пещеры она придиралась не так, как в первые дни. Конечно, иногда Грабш сердился на нее, потому что она была намного умнее и то и дело оказывалась права. Но долго сердиться не получалось. Просто она ему нравилась.

На рассвете разбойник Грабш с тяжелой ношей вернулся домой. Из мешка он вытряхнул целую гору коробок со стиральным порошком, тюбиков зубной пасты, баночек горчицы, вязальных спиц и разноцветных клубков.

— Куда нам столько? — недовольно спросила Олли. — Шкаф и так забит всякой всячиной!

— Один тюбик пасты и пяток спиц — это курам на смех, то есть не для меня, — проворчал Грабш. — Какой же это разбой! В Чихенау, чего доброго, и не заметят. Нет, я способен на большее, они это знают, и незачем обманывать ожидания. Не забудь, они боялись еще моего дедушку!

— Прекрасно, а зачем нам семьдесят пять тюбиков пасты? — спросила Олли.

— В крайнем случае ее можно есть, — предположил Грабш.

— А горчица окаменеет, пока до нее очередь дойдет! — не унималась Олли.

— Ну, это дело поправимое, — сказал Грабш, открутил крышку у одной банки и толстым указательным пальцем зачерпнул горчицу. Он съел и дочиста облизал одну за другой три банки, а потом и четвертую, надколотую. Несколько осколков он случайно проглотил и облизал налипший на банку стиральный порошок (одну коробку он раздавил). Олли смотрела на него с ужасом. Но с ним ничего не случилось. Если не считать того, что на глазах выступили слезы, а из ушей и ноздрей поползли мыльные пузыри.

— Жаль, что я в городе так наелся, — икнул он, — а то бы умял еще больше.

— Опять заходил в кондитерскую? — сердито спросила Олли. — Ну что с тобой делать! И пятьдесят спиц, все на три с половиной, это ни в какие ворота не лезет. Я умею вязать только на пяти!

— Ты умеешь только ругать, — недовольно отозвался Грабш. — Раз я, по-твоему, разбойничаю неправильно, в следующий раз пошли со мной. Мы же собирались заводить десять детей? А если все они захотят вязать носки, и ты вместе с ними — тогда еще пяти спиц не хватит!

Тут уж Олли не могла удержаться от смеха. Она подтянулась на бороде и поцеловала разбойника, а он заурчал от удовольствия.

Прошло три дня, и Грабшу снова захотелось устроить ночную вылазку. Он опять поинтересовался у Олли, что нужно ей по хозяйству.

— Две пачки маргарина, — сказала она, — и небольшую лопату. Хочу, знаешь, посадить цветы перед входом в пещеру, как у тети Хильды на клумбе.

Он грозно склонился над ней, качая головой:

— Ты что, издеваешься? Просишь каждый раз все меньше и меньше!

— Ну, принеси еще ночной горшок, зимой пригодится, — добавила она. — Не очень-то приятно сидеть на корточках в снегу.

Он сердито закинул мешок за спину и побрел из дома.

— Только не приноси опять тонну маргарина и двадцать лопат, — крикнула она ему вслед, — и десяток горшков!

— Принесу с разбоя столько, сколько захочу, — басом отозвался он, — потому что ты мне не указ!

— Да что ты говоришь, — пробурчала Олли. Но ему послышалось «Люблю тебя, малыш», и такая нежность его растрогала.

— Я тебя тоже! — крикнул он в ответ.

На рассвете он вернулся с полупустым мешком. Вытряхивать было нечего, кроме двух пачек маргарина, лопаты и ночного горшка с узором из незабудок и розочек. Но потом он выудил из мешка шубу. Элегантную женскую шубку.

— Чтобы у них в Чихендорфе опять был повод подергаться, — объяснил он и улыбнулся шире некуда. — Правда, шум поднимут только зимой, когда жена капитана Штольценбрука полезет в шкаф за шубой и не найдет! Вот будет пропажа! Понимаешь, чья это шуба? Так приятно было ее украсть! Это тебе. Вчера вечером я вроде как рявкнул на тебя…