— Ромуальд, — толкнула она мужа, — там снег!

Грабш хотел поднять голову, но не смог.

— Уже? — вздохнул он. — Значит, зима тяжелая будет. Плохо нашему брату. По снегу на разбой не походишь. Следы, понимаешь?

Как только вышло солнце, снег, конечно, сразу растаял, но листья опали, и лес оголился. Дикие гуси и журавли с грустными криками улетали на юг. Ос давно уже не было. Да и лягушки не квакали.

— Грибы прокисли, — заметила Олли и вытряхнула обе сумки в болото, дрожа от холода. — Но после того ужаса я их видеть не могу, во всяком случае, первое время.

Она разожгла огонь в очаге и доварила варенье. Одновременно вскипятила воду на краешке очага и приготовила чай для разбойника. Он был еще очень слаб. Даже не мог жевать. Несколько дней он питался одним супом — ничего больше не мог проглотить.

Знаменитый аппетит возвращался очень медленно. Грабш лежал на куче сена и не обращал внимания на летучих мышей, заляпавших его пометом. Олли хлопотала по хозяйству одна: разлила варенье по банкам, нарубила дров и подбросила их в огонь, приготовила еду, выбросила старое вонючее сено и соорудила постель из сухих листьев и папоротника, принесла воды из ручья и постирала белье. Если у нее выдавалось свободное время, она собирала лещину и буковые орешки, приносила домой и очищала от скорлупы. Постепенно у нее в буфете набрался целый ящик лесных орешков и второй ящик — буковых. А вечером она садилась около Грабша, зажигала свечу, включала радио и вязала мужу маскировочные носки в серо-коричневую полоску, как он давно мечтал.

Теперь почти каждый день шел дождь, и от ненастья гнулись деревья. За ночь заросли ежевики и запутавшиеся в них волоски бороды Грабша (а также его отца и деда) покрывались инеем, а иногда падал редкий снежок. Чтобы в пещеру не задувало, Олли завесила вход огромным разбойничьим мешком Грабша. Он все равно был пока не нужен. Теперь внутри было темно. Свет шел только от очага. Олли часто мерзла. Иногда тайком плакала. Особенно грустно ей было, когда огонь за ночь успевал прогореть и наутро с потолка свисали сосульки. Тогда она с нежностью вспоминала свою теплую комнатку в домике тети Хильды в деревне. А еще она с каждым днем становилась толще и толще!

— Я и раньше была не худышка, а теперь превращаюсь в шар, — жаловалась она.

— А я не против, — отвечал Грабш, — будь хоть шариком, хоть кубиком, ты нравишься мне все равно.

Но унывать было некогда. Дел всегда было по горло.

— Кончай возиться с дурацкими орехами, — ворчал разбойник, не вставая с листвяной постели. — Вот поправлюсь, за одну ночь добуду больше еды, чем ты тут собираешь за неделю.

— Поправься сначала, — отвечала Олли. — Лежишь пластом, как коровья лепешка.

Эти слова его разозлили. Его, средь бела дня (хотя уже вечерело) снявшего сапоги с капитана полиции Фолькера Штольценбрука, его, водившего за нос всю Чихенбургскую округу, сравнили с жидкой коровьей лепешкой!

Он приподнял голову. Опустил и поднял еще десять раз. Двадцать раз. Повертел головой туда-сюда. Потом упал на подушку, накрылся до самого носа розовым одеялом, которое стащил с бельевой веревки у одной пожилой дамы, и проспал до самого вечера и с вечера до утра. Так сильно устал от упражнений.

Зато на следующий день он уже поднимал руки под прямым углом.

Он делал зарядку с железным упорством. Через три дня смог сам сесть в постели. А еще через три дня поднял Олли на вытянутых руках. Раньше об этом и говорить не стоило, подумаешь, какие мелочи. Но теперь у него даже пот выступил на лбу.

— Вот видишь, — ликовала Олли, пока он держал ее над собой, — все получается!

— Только ноги не слушаются, — вздохнул он. — Делают вид, будто они не мои.

Тогда на ноги она надела ему новые носки — мягкие, пушистые шерстяные носочки, находка для тех, кто зимует в пещере. И болезнь отступила.

— Теперь дело за аппетитом, — подбадривала его Олли, — ешь как следует и скоро будешь как новенький!

И она нажарила ему целую сковородку картошки со шкварками и велела доесть все подчистую.

Аппетит возвращался, особенно во время еды. С каждым днем Грабш съедал все больше, и скоро припасов, которые он натаскал с разбоя за лето, почти не осталось. Наконец, в последний ноябрьский день он собрался с силами и, шатаясь, вышел из пещеры — сделал несколько шагов по свежему снегу.

Олли сияла, хотя выглядел разбойник неважно: бледный и такой худой, что кожаные штаны можно было дважды обернуть вокруг него. Все мускулы у него ужасно ослабли, и он еле-еле добрел до ямы, которую выкопала Олли.

— Мастерская работа! — похвалил он. — Никогда бы не подумал, что ты так здорово копаешь.

И Олли засияла еще ярче.

— Ура! — выкрикнул разбойник, — еще несколько дней, и пора на разбой!

И тут Олли заплакала. Она закрыла лицо фартуком и зарыдала, повторяя сквозь слезы:

— Ты столько дней прожил без разбоя. Зачем опять привыкать?

— Да у меня просто был перерыв, — мрачно сказал он. — А если кому и надо здесь от чего-то отвыкнуть, так это тебе. От того, чтобы вечно меня поучать и отучать. С ума сойти можно!

— Тебе все равно нельзя много ходить, — ответила она, — ты ослаб.

— А есть мы что будем, скажи на милость, когда у нас припасов осталось до послезавтра? Орехи с ежевичным вареньем?

— Почему бы и нет? — сердито сказала она. — А хочешь — подстрели нам зайца или оленя.

— А где мне взять дробь и патроны, если не грабить? — спросил он. И она не знала, что на это ответить.

На следующий день он доковылял до болота. Снег еще не растаял и сверкал на солнце.

— Олли, выходи, — покричал он в сторону пещеры. — Давай посидим у болота, как летом. Помнишь, как хорошо было?

И он смел снег с печной дверцы.

— В такую погоду? — удивилась Олли. — Холодно сейчас. Застудишься. Схватишь воспаление мочевого пузыря.

— Кто — я? Да я в жизни ничего лишнего не хватал, — проворчал Грабш.

— Кроме мухоморов, — пошутила Олли. — Я сейчас варю клецки. Если их не снять с огня вовремя, разварятся в кашу.

— Все равно я их съем, — мирно отозвался Грабш. — Иди-ка сюда.

Тепло и уютно было сидеть на коленях у разбойника, обернувшись его бородой, и она увидела, что болото и зимой бывает красивым. Снег лежал на камышах и осоке, как сахарная пудра.

— Да, хорошо здесь, — ласково сказала она. — Посидели — и хватит. Тебе надо беречься.

— Беречься? — заревел он. — Да я уже могу бегать!

Он поставил Олли на землю, помчался к пещере, не заметил могилу и провалился. Выбраться оттуда у него не хватило сил. Пришлось Олли лезть к нему в яму с лопатой и делать ступеньки. Она замерзла и промочила ноги, потому что выбежала из дома в тапочках.

— Что мне стоило сразу закопать могилу, — сокрушалась она.

— Нет уж, — ответил он, — жалко. Такая могила всегда может пригодиться. А уж второй раз я не провалюсь, будь спокойна.

Он хотел было помочь ей делать ступеньки, копнул два раза и с трудом перевел дух. Пришлось покориться и отдать лопату жене.

— Надо было поесть клецок, сил было бы больше, — пробормотал он.

— Невезучая была осень, правда? — вздохнула она и чихнула три раза подряд. — Да и зима неважно начинается.

— Это еще почему? — удивился он. — Мне, например, очень повезло. Я же от мухоморов мог окочуриться. А только что, когда провалился, я же мог шею себе свернуть!

Наконец Олли вытащила своего Ромуальда из ямы, а сама продрогла до костей — от промокших ног холод дополз до колен, а от колен по спине к затылку. В пещере разбойник первым делом набросился на суп и на клецки, а она с головной болью закопалась в постель из листвы. К вечеру у нее начался озноб, и каждые пятнадцать минут Олли бегала на горшок.