А в то же время он казался чуждым и неподходящим к той обстановке жизни, в какую он попал. [Потом] я помню такую сцену у Скирмута. После какого — то не то концерта, не то спектакля мы все собрались в Гранатный переулок в квартиру Скирмута: артисты Художественного театра, оперы и др. Горький был героем дня. Он уселся на пол, опершись спиной в стену. Все интересовались поближе подойти к нему, поговорить, а он молча смотрел кругом. И когда вокруг собралось много народу, то он как — то резко проговорил: “Чего смотрите точно на балерину?” Это было как — то неуместно и г-рубо… грубо. Вероятнее всего, что это явилось результатом какого — то смущения. Впоследствии это никогда не повторялось, и каждая встреча с Горьким оставляла отрадное впечатление.

Его тонкая измученная душа чувствовала музыку, и у меня висит его портрет от 1902 г. с надписью: “На память с благодарностью”, очевидно, за музыку. На десятилетнем юбилее Московского трио в сезоне 1902 — 903 гг. Горький сидел в ложе с моими родителями в большой зале Московской консерватории, и я был вдвойне рад его присутствию.

С постановкой “На дне” Художественным театром слава Горького достигла апогея[287]. Все это уже не влияло на писателя. Жизнь его закалила. Он знал ее настоящую цену и оставался самим собою, где бы он ни находился. Шаляпин, его приятель, находясь на вершине славы, завидовал Горькому. После одного бенефиса своего, давшего ему 12 ООО рубл. сбору, Шаляпин в ресторане со слезами на глазах говорил Горькому: “Как мучительно сознавать, что несешь свое искусство той сытой толпе, которая может заплатить 10 р. за место и 100 р. за ложу, а там за стенами театра та голодная толпа, которой это искусство насущно необходимо. Ты, Алексей Максимович, трогаешь души миллионов людей своими в душу проникающими писаниями, а мы?” И он махнул рукой. Несомненно, что Максим Горький будил совесть у людей.

Театр, театральная среда и все соблазны, какие они несут с собою, не миновали Горького. Они внесли раздор в семью. Екатерина Павловна осталась одна с сыном. Горький надолго уехал в Италию [288]. Наша последняя встреча была в апреле 1920 г. при совершенно исключительных условиях. Он, конечно, и до того много раз бывал в России, но мне с ним не приходилось встречаться, или же встречи были мимолетные. А в апреле, кажется 23‑го, был день рождения Ленина [289]. Ему минуло 50 лет, и “партия” решила торжественно отпраздновать этот день, тем более что сам Ленин говорил: “Стыдно жить после 50 лет”.

На Большой Дмитровке в здании “Художественного кружка”[290]. зал которого вмещал 600–700 человек, была собрана вся головка партии. На эстраде — все комиссары с Троцким во главе, за столом президиума — генеральный секретарь Сталин. Рядом с ним Ольга Дав[ыдовна] Каменева, Каменев и др. — само собой разумеется, что без музыки не могло обойтись такое собрание. Остановились главным образом на инструментальной музыке. Исай Добровейн как пианист, квартет “Страдивариус” и я с Давидом] Крейном [исполнили] Крейцерову сонату Бетховена. Несмотря на специальные приглашения, нам пришлось пройти через тройной контроль, прежде чем войти в зал. Начало было назначено в 7 ч. вечера. Все к этому времени были на местах.

Я всматривался внимательно во всех, находящихся на эстраде, но Ленина не было. Говорили все комиссары, говорила Крупская, говорили тепло и сердечно. Самую теплую речь произнес Горький. Но начало его речи вызвало мое негодование. Он начал так: “На Руси были великие люди — Петр I, Лев Толстой. Ленин больше”. Сопоставление Петра I, Льва Толстого и Ленина мне показалось изменой художественному творчеству, особенно в устах писателя… Речи длились до 10 часов, когда был назначен перерыв. Все сошли вниз в буфет, где каждый, без всякого различия, мог получить кружку полусладкого чая, кусок черного хлеба и маленький кусочек сыра. Пока мы утоляли голод этим показавшимся роскошным угощением в дни голода, разнеслась весть, что Ильич приехал. Все бросились наверх. На эстраде стоял Ленин, несколько взволнованный. Когда все успокоились, он просто, почти не повышая голоса, начал: “Прежде всего, товарищи, разрешите поблагодарить вас за то, что вы позволили мне отсутствовать, пока говорили обо мне”. Это скромное начало, простота дальнейшей речи без всяких “красных слов”, в которой он предостерегал товарищей не почивать на лаврах, а не покладая рук продолжать работать, производили чрезвычайно благоприятное впечатление. Во время речи генеральный секретарь два раза сообщал Ленину, что ему прислано в подарок два вагона муки. Ленин, не останавливаясь, распоряжался послать их разным рабочим организациям. Он кончил.

Был уже 12‑й час. Началась музыкальная часть. Ленин сидел у самого рояля. Первым играл Добровейн. несколько маленьких вещиц. Было поздно, и я советовал квартету сыграть только ноктюрн из квартета Бородина, а не весь квартет, как стояло в программе. Но они не послушали меня и сыграли весь квартет, во время которого половина зала опустела. Зато они как бы подготовили благоприятную почву для нас с Крейном. И когда мы сыграли первую часть Крейперовой сонаты с большим подъемом, то, несмотря на запрещение бисов, нас попросили еще сыграть, и мы сыграли финал сонаты Шуберта. Генеральный секретарь Сталин не мог сдержать своего восторга и поделился с Ольгой Дав[ыдовной] Каменевой. А та ему сказала: “У этих артистов дома нет ни муки, ни сахару”. На другой день я получил 2 пуда муки и 1 пуд сахару, который Ольга Дав[ыдовна] решила разделить, спросив моего разрешения. Мне полпуда и нуждающимся товарищам полпуда.

В этот вечер я в последний раз видел Горького. И хотя я долго не мог ему простить “Льва Толстого”, но чем больше я знакомился с сочинениями Горького, с его отношением к коллегам — писателям, с его личностью, я проникался глубокой симпатией к этому исключительному явлению в русской литературе.

Я писал как — то, что не легко объяснить, да и трудно до конца понять, почему происходит в человеке какой — то духовный переворот, который точно перерождает его и открывает какие — то новые горизонты. Я не писатель и не психолог — о чем сейчас жалею. Я определенно чувствую, что все пережитое за последние два десятилетия должно было привести к духовному перевороту, к переоценке ценностей и иному отношению к жизни. Но не потому, что это является результатом каких — то катастроф или кризисов, а оттого, что как брошенное в землю зерно, прежде чем дать новый колос, проходит всевозможные изменения в своем развитии, так и в человеке, непрестанно развивающемся, происходят всевозможные перемены. В этом жизнь, движение вперед и непрерывное развитие.

Пришел [1]904 г[од]. В воздухе чувствовались новые веяния. Наступало, как я уже сказал, то освободительное движение, кот[орое] привело ко “всеобщей забастовке”[291]. Все это не могло не отразиться и на психологии обывателя. Каждый так или иначе участвовал в чем — то важном и значительном. Жизнь как будто шла обычным путем, прерываясь событиями, выбивающими ее из колеи: неудачи японской войны [292], убийство московского] генерал — губ[ернатора] С. Романова[293] (Гапон + 9 января[294]), постоянные студенческие беспорядки, волнения среди молодежи, волнения и забастовки на фабриках, — словом, все как бы предвещало какую — то перемену. Художественная] жизнь не прерывалась, но все невольно заставляло задумываться над тем, то ли и так ли все идет как надо.

Лично меня моя деятельность перестала удоволетворять. Я прошел 10 — [ти]л[етний] стаж исторических] концертов, пережил блестящий артистический успех в Париже, Лондоне, Берлине, юбилей; и в душе вырастал грозный вопрос — а дальше что? Достигает ли музыка тех результатов, какие […][295] Понимает ли ее широкая публика? Понимают ли ее сами артисты? умного ей приписывают? и т. п. Вот тогда показалось необходимым самому глубже проникниуть в “святая святых” музыки. В сущности, музыкальный язык является загадочным сфинксом как для слушателей, так и для музыкантов, и мне казалось, что если его разгадать и расшифровать, то мы действительно начнем чувствовать лучше, тоньше и благороднее. Анализ психологических] произведений Баха, Бетх[овена], Шуб[ерта] и др. раскрывал передо мною новый мир. Мне казалось, что вся предыдущая деятельность — ничто в сравнении с тем, что можно сделать музыкой при помощи подробного анализа ее содержания. Словом, эта “идея” спасала меня от той рутины, в кот[орую] впадает всякий музыкант, если не стремится вперед в своем иск[усстве]. Она же, как прежде лекции, обновила, расширила и освежила все области моей деятельности, как педагогическую, так и артистическую. Словом Тут произошло своего рода “освободительное движение”, приведшее к трем важным явлениям моей жизни: к идее Б[етховенской] академии, к поездке в Бонн, [Э]йзенах, Лейпциг и др[угие] города и, наконец, к поездке в 1907 г[оду] в Палестину. Каждое из этих явлений как бы подводило “итог” чему — то. И, подведя итог, подымало стремления на большую высоту. Всякий, обладающий музык[альным] дарованием, стремится усовершенствоваться по разным побуждениям и преследуя различные цели. Разные соблазны на артистическом пути: самолюбие, слава, карьера и деньги. Большинство и не стремится отстоять себя перед этими соблазнами и даже, наоборот, считают их как бы входящими в круг артистической деятельности. Иначе говоря, иск[усство] как бы должно служить нам, а не мы на службе у него. И пока артист не подымается выше в своем отношении к иск[усству], оно как всякое ремесло служит ему. Здесь нет места артистическому призванию. Миновать все эти соблазны никому не дано. Их надо пройти И большое счастье, когда артист находит в себе достаточно духовных сил, чтобы преодолеть их все эти соблазны.